style="font-size:15px;"> – А, ну о’кей, как хочешь.
Уверена, вы можете себе представить, что творилось у меня на душе, когда я вернулась в дом матери – дом моего детства! – впервые после ее смерти и обнаружила, что здесь обосновался непрошеный гость. И не просто непрошеный, а занимающий вдвое больше места, чем требует простая вежливость… Я извинилась и ушла в гостиную. После печального события прошла всего неделя, но комната выглядела так, будто здесь проживала компания разгильдяев-студентов, а не педантичная пожилая леди. Полосатые портьеры в стиле ампир, прежде всегда аккуратно подхваченные лентами с кистями, отодвинуты лишь на пол-окна, будто усилие для того, чтобы их нормально раздернуть, кому-то кажется непомерным. Цветные подушки на оливковом дралоновом диване вместо того, чтобы быть взбитыми и расставленными вдоль спинки через равные промежутки, примятой кучей громоздились в одном углу. На них явно спали! На ковре валялись газеты, на кофейном столике красного дерева остались круги от пивных банок. Последним штрихом стала пепельница янтарного стекла, которой пользовался еще мой отец: в ней лежали не только сигаретные окурки, но и красноречивые «пятки», свернутые из обрывков «Ризлы»[1]. Я стояла, оглядывая беспорядок, когда вошел Роб, уже в банном халате.
– Я тут сейчас быстренько приберу, – сказал он, собирая газеты и пустые банки в магазинный пакет и поднимая пепельницу.
– Буду крайне признательна, если вы воздержитесь от курения в доме моей матери, – отчеканила я, стараясь говорить спокойно и ровно. – Она не выносила сигареты и не могла находиться рядом с курящим человеком. Она так гордилась обстановкой, и поглядите, в каком состоянии гостиная!
– Я-то сам не курю, разве что иногда… ну ты понимаешь. Но вчера мы засиделись допоздна, смотрели старый ужастик студии «Хаммер», а с утра я был на участке, так что…
Испытывая отвращение от вида комнаты, выбитая из колеи присутствием приятеля Эдварда, я обошла Роба, подхватила мой чемодан и пошла наверх. Дверь в спальню матери была приоткрыта. Я поставила чемодан и тронула гладкую деревянную поверхность. Из комнаты сразу повеяло знакомым запахом камфары, лавандового саше и туалетной воды с запахом ландыша. К счастью, постельное белье было снято, но в остальном комната выглядела в точности так, как, должно быть, в ночь ее смерти. На тумбочке остался недопитый стакан воды, коробочка для таблеток, журнал «Национальный фонд» и мамины очки для чтения. У меня закружилась голова, и я опустилась на край плетеного кресла, через спинку которого был перекинут вытертый розовый халат искусственного бархата, походивший на сброшенную кожу. Почти всю спальню занимал кленовый гарнитур из шести предметов, которым мать особенно гордилась. Помню, она рассказывала мне, что мебель стоила больше трех зарплат отца в 60-е годы. На комоде стояла фотография в серебряной рамке – мы вчетвером на фоне локомобиля. Я поднялась и взяла снимок. На вид мне здесь лет девять, значит,
Марка папиросной бумаги (
