как там говорят. Уже тогда, в 16 лет, язык Солженицына мне показался ненатуральным, искусственным, совершенно лубочным. Но мне говорили, что я просто придираюсь, и не след обижать великого писателя, да и не в языке его заслуга, а в смелости – кто еще нам правду скажет, совкам забитым?
Совками никому слыть не хотелось, и потому на советских кухнях Солженицын был чтивом №1. И не только на советских кухнях.
В 1998 году я путешествовал по Германии и общался с молодым немцем, который не знал даже имен Гегеля и Канта. Но он знал Солженицына. Он показывал мне какой-то зиндан в средневековом замке на экскурсии, и, не зная перевод на русский, кричал, тыкая в подземелье: «Гулаг, Гулаг, Гулаг!»
Позже я еще несколько раз путешествовал по Германии, и в двух гостиницах (на Боркуме и во Фрайбурге, то есть на юге и на севере) обнаружил в номерах книги для чтения, всего в двух – из десятка гостиниц! Но в обеих, наряду с Фредериком Форсайтом и Стивеном Кингом, были книги Солженицына! Это настоящий популярный писатель, на его тиражах в Европе выросло целое поколение! Люди могут не знать Толстого, Чехова, Достоевского и тем более – Пушкина, но Солженицына знают все – сотни миллионов!
А через Солженицына у них складывается впечатление о нашей стране и нашей истории. Плохое впечатление. Потому нас и боятся, и презирают, и все время пытаются каким-то гуманистическим ценностям обучить.
А.Б.
Мое знакомство с творчеством Солженицына тоже состоялось где-то в 1986 году. Я в десятом классе учился, и один мой школьный товарищ, сын зубного врача (почти что творческая интеллигенция), принес мне «Один день Ивана Денисовича», распечатанный на фотобумаге в карманном формате – чтобы проще его было под матрасом прятать. Тогда ходили легенды о том, как за такого Солженицына можно было 15 лет получить. И в хранении запрещенной литературы было что-то эротическое. У меня у самого адреналинчик подскочил, когда мне эту книжку вручали. Философ Гачев чуть позже напишет известный текст о сексуальной природе страха. Но, надо сказать, тогда и фотографии Сталина тоже были из разряда запрещенной литературы. У нас в районе их продавали глухонемые по рублю – как, к слову, и порнографические календарики. Верхом смелости было приладить такую фотографию под лобовое стекло машины – я имею в виду, как ты понимаешь, портрет генералиссимуса.
В «Иван Денисыче» я, надо сказать, не нашел ничего такого уж скандального и антисоветского (об «Архипелаге» я тогда знал только из бюллетеня «Аргументы и факты», который был в то время малотиражным пособием для лекторов). Но вот что у меня до сих пор, как гвоздь, в башке торчит – все эти «маслице-фуяслице», «смехуёчки» и прочие элементы лагерного фольклора, щедрой горстью рассыпанные по повести ее автором. Да и, собственно, фени там богато. Что ни говори, а насытил Александр Исаевич наш язык блатными словечками. Нам, россиянам XXI века, уже не требуется объяснять, что такое стукач, шестерка, понты, кантоваться, ссучиться…
Он сам
