ей нравилось. А однажды той взбрело в голову: стала требовать от малышей, чтобы они рассказали, чего они боятся. Ну, группа много чего боялась – и давай рассказывать.
Толстый Петька сказал, что боится собаку овчарку, Настина подруга Милка призналась, что ей страшно спать в темноте. Остальные жаловались, что опасаются всяких там ведьм и Бабок Ежек. А Настя сказала так: «Бабы Яги нет. И собак я не боюсь, и темноты тоже не боюсь. И вообще не боюсь ничего. Даже войны».
Но воспитательница не успокоилась. Долго приставала с дополнительными вопросами и наконец выудила: войны Настя действительно не боится, а вот родную маму… ну, не то чтобы очень боится… так, слегка.
Вся группа вытаращилась на нее как на чумную. Подруга Милка (она обожала Настину маму и даже тщетно пыталась копировать ее царственную походку) прошипела: «Ну ты дурында!..» А воспитательша, психологиня чертова, в тот же вечер заложила Настю маме.
Настя хорошо запомнила этот вечер.
Дедова «Волга», ушки-на-макушке шофер и маман в распахнутой шубке: слушает смущенный лепет воспитательницы и хмурится.
– Ты, наверное, так пошутила, да? – спросила мама по дороге домой.
Настя ссутулилась на заднем сиденье и промычала:
– Да-а…
– Тоже мне, Чарли Чаплин! – хохотнул шофер.
Шофер, дядя Илья Валентинов, работал у Капитоновых уже не один год и считал себя почти что членом семьи. Обычно Капитоновы не возражали. Но в тот раз Ирина Егоровна пресекла излишнюю фамильярность. Она грубо оборвала водителя:
– За дорогой следи! – И продолжала допытываться: – Или это не шутка?
Мама обернулась со своего переднего сиденья. В глазах ее сверкало искреннее недоумение. И досада: из-за того, что не может влезть в голову дочери и прочесть ее мысли…
Настя молчала. Шофер притворялся, что наблюдает за движением.
– Значит, правда боишься, – подытожила мама. И удивленно спросила: – Но почему? Я тебя что, ставлю в угол? Запираю в чулане? Лишаю конфет? Или, – ее голос набирал обороты, – может быть, бью?
Отвечать было нечего. Мамуля действительно никогда ее и пальцем не тронула. И, разумеется, никаких темных чуланов или гороха в углу в семье не практиковалось. А с конфетами Настя даже перебарщивала – бывало, аллергия разыгрывалась.
Но все равно: маму она боялась. Боялась ее взгляда, сверкания двух синих льдинок. Ее округлых, гневно расправленных плеч. Ее голоса, хлещущего порой похуже любого ремня.
Настя рано поняла, что вносит в мамину жизнь сплошной хаос. Доставляет ей неудобства. Мама так молода, ее жизнь только набирает обороты, у нее карьера, и визиты, и приемы, и театры, и бассейн, и косметолог – а тут под ногами путается постоянный нарушитель покоя, малый ребенок. И с этим ребенком одни неприятности. То куклу, привезенную из-за границы, ломает, то дорогое платье рвет, то разбивает антикварную сахарницу… А рисунки на обоях, а потерянные ключи, а неудачные кулинарные эксперименты, когда приходилось выбрасывать дорогие
