уставился на меня и вдруг побледнел, хотя я в отличие от царевича не кричал, а произнес все спокойно и буднично, как само собой разумеющееся. Эдакое деловитое напоминание о раскладе будущих событий, которые уже давным-давно запланированы и утверждены.
Кажется, до мужика стало доходить, что и впрямь пощады не будет.
– Неужто ты меня нехристю на расправу отдашь? – дрогнувшим голосом спросил он у Годунова. – Меня, начального боярина, да православной веры, поганому латину? Ты что, Федор Борисович?! – И губы его растянулись в жалкой улыбке.
– Все меняется, князь, – ответил я за царевича. – Кажется, Иуда тоже одно время в учениках у Христа ходил. Его, правда, не казнили, но лишь потому, что не успели – у того совесть была, сам повесился. А вот ты, боярин, как мне думается, в петлю не полезешь, потому и придется тебе подсобить.
Тот, по-прежнему игнорируя меня, примирительно заметил Годунову:
– Ты бы лучше повелел развязать, а уж я б за тебя непременно словцо бы пред государем Дмитрием Иванычем замолвил. Я ныне не токмо сам у него в большой чести, но и брат в дворцовых воеводах – мыслю, прислушается.
Зря он это сказал, особенно насчет государя. Совсем глупый. Правда, и тут обошлось почти без мордобоя – так, пару раз по зубам, и все, после чего я вновь оттащил Федора и чуть ли не силой поволок наверх, на мужскую половину, распорядившись, чтобы сюда никого не пускали.
Тянуть его до опочивальни, которая аж на третьем этаже, я не стал – лишнее. Никто не мешает, и ладно, так что остановил, еще не добравшись до второго, прямо на лестнице и, прижав его к стене, бросил убийственно-откровенное:
– Тебе сейчас не о мести думать надо – о спасении. И не о казни Голицына – о своей жизни, потому что в одном боярин прав: ныне и впрямь вся Русь против тебя. Вся! – повторил я, почти выкрикнув это в лицо опешившему царевичу.
Тот несколько секунд недоумевающе смотрел на меня.
Ну да, понимаю, жестоко. Вроде бы хеппи-энд и все такое, и тут заново. Из блаженства горячей парилки да сразу в бочку с ледяной водой.
Но иначе я не мог.
Время поджимало, а парню необходимо было в самый кратчайший срок усвоить, что ни для него, ни для его семьи ничего не закончилось – скорее уж только началось.
К чести Годунова замечу, что новая реальность дошла до него быстро.
– А… что делать? – вновь растерялся он, на глазах превращаясь в прежнего, неуверенного и беспомощного.
Я критически посмотрел на него. Плохо, что настрой ученика постоянно скачет из крайности в крайность, то чрезмерно горяч, то наоборот.
Помнится, моя мама в ответ на мое замечание, что суп горячий, тоже всегда отвечала, что холодный никто не ест, напрочь игнорируя третью промежуточную стадию – теплый.
Вот примерно так и с настроем моего подопечного – либо буйная истерика, либо полная
