же мне делать теперь?
– Говорю, пожалуйтесь на него предводителю. Надо же его унять; ведь эдак он, дьявол, нас до смерти затаскает!..
– Да зачем я ему спонадобилась?
– Да по тришкинскому делу…
– Какое такое тришкинское дело?
– О самоуправстве. Тришка был должен вам за корову сорок рублей и два года не платил. Я по вашему приказанию свез у него с загона горох, обмолотил его и продал. Сорок рублей получил, а остальное ему отдал.
– Значит, квит! – возражает Анфиса Ивановна.
– Когда вот отсидите в остроге, тогда и будет квит!
– Да ведь Тришка был должен?
– Должен.
– Два года не платил?
– Два года.
– Ты ничего лишнего не взял?
– Ничего.
– Так за что же в острог?
– Не имели, вишь, права приказывать управляющему…
– Я, кажется, никогда тебе и не приказывала…
– Нет уж, это дудки, приказывали.
– Что-то я не помню! – финтит старуха.
– Нет, у меня свидетели есть. Коли такое дело, так я свидетелев представлю… Что же, мне из-за вашей глупости в острог идти, что ли!.. Нет, покорно благодарю.
– Да за что же в острог-то?
– А за то, что вы не имели никакого права приказывать мне продать чужой горох… Это самоуправство…
– Да ведь ты продавал!
– А приказ был ваш.
– Стало быть, мне в острог?
– Похоже на то!
– Так это, выходит, процесс! –перебивает его Анфиса Ивановна.
И, побледнев как полотно, она запрокидывается на спинку кресла. Слово процесс пугает ее даже более острога. Она лишалась аппетита и ложилась в постель. Но сцены, подобные описанной, случались весьма редко, а потому настолько же редко возмущался и вседневный порядок жизни.
Напившись чаю, Анфиса Ивановна отправлялась в сад и беседовала с садовником, отставным драгуном Брагиным, у которого тоже была слабость целый день копаться в саду, мотыжить, подчищать и подпушивать. С ним заводила она разговор про разные баталии, старый драгун оживлялся и, опираясь на лопату, начинал рассказывать про битвы, в которых он участвовал, Анфиса Ивановна слушала со вниманием, не сводя глаз с Брагина, качала головой, хмурила брови, а когда дело становилось чересчур уже жарким, она бледнела и начинала поспешно креститься.
Наговорившись вдоволь с Брагиным, Анфиса Ивановна возвращалась домой, садилась в угольной комнате к окошечку и, призвав Домну, начинала с ней беседовать. В беседах этих большею частию вспоминалось прежнее житье-бытье и иногда речь заходила о капитане, но тяжелые воспоминания дней этих (капитан, говорят, ее очень бил) как-то невольно обрывали нить разговора, и Анфиса Ивановна замечала:
– Ну, не будем вспоминать про него. Дай бог ему царство небесное, и пусть господь простит ему все то, что он мне натворил!
Bо время разговоров этих Анфиса
