и революционный террор. В идейной борьбе проговаривались будущие социальные конфликты. Люди XIX в. много публиковали, несмотря на цензуру, еще больше писали. Что самое главное, они сохраняли свои архивы. У историков нет недостатка в источниках для того, чтобы обсудить социальную обусловленность взглядов Владимира Соловьева или Николая Чернышевского, обнаружить следы взаимовлияний или приписать те или иные идеи к какой-либо интеллектуальной традиции.
В последние десятилетия перед революцией русская общественная мысль представляет собой многоцветную панораму самых разных идейных течений.
Советская эпоха была совсем иной. Рожденная революцией власть не признавала ни партикулярных интересов отдельных социальных групп, ни тем более независимого общественного мнения. Она претендовала на то, чтобы быть источником знаний, главным просветителем, мерилом нравственности и законодателем художественных вкусов. «Партия наша – это наука, – писал инструктор ЦК КПСС профессору А. Любищеву, – и они между собой неразделимы»[16].
Власть предлагала единый язык, названный С. Коткиным «большевистским»[17]. Современники называли его «газетным». Он формировал способы размышления и говорения о мире[18]. Для описания социальных проблем советского общества, например, использовались устойчивые клише – в годы террора: «вредительство», «вражеская вылазка», «троцкистская провокация»; в годы нормализации писали и говорили «о пережитках капитализма», или о его «родимых пятнах», в лучшем случае «о временных трудностях», или «недоработках». Они выглядели случайными вкраплениями на фоне колоссальных достижений Советской власти, необычайных успехов советского строя[19].
Властные притязания распространялись на самые интимные стороны человеческой жизни, в том числе интеллектуальные. В годы первых пятилеток рабочих и студентов учили писать дневники как своего рода отчеты о работе над собой в духе сталинских указаний, или упражнений в большевистском языке. В них не было ничего сокровенного, их отдавали на проверку секретарю ячейки, показывали иностранным журналистам и советским писателям[20]. Ознакомившись с содержанием дневников московских студентов, немецкий журналист К. Менерт сделал вывод, что «большинство студентов воодушевлены большевизмом и его великими задачами; они готовы и впредь жертвовать материальными благами [для этой цели]»[21].
В конце сталинского периода партийный диалект удалил из гуманитарной сферы все профессиональные наречия. Михаил Данилкин в ответ на упрек, что герои его публицистического романа говорят одним языком, возразил: «Нет разных языков. Это вполне естественно. Язык один»[22].
Советский литературовед Б.М. Эйхенбаум в 1949 г. записал в дневнике: «Думаю, что пока надо оставить помыслы о научной книге. Этого языка нет – и ничего не сделаешь»[23].
В
«Неприлично молчание мне…» Из переписки профессора А.А. Любищева с В.П. Орловым // ЭКО. 1988. № 2. С. 110.
См.:
«Они ошеломлены колоссальными достижениями Советской власти, им кружат голову необычайные успехи советского строя», – писал о молодых партийных кадрах И.В. Сталин (
В процессе работы над историей советских промышленных предприятий «молодой тогда писатель Г. Медынский работал над “Историей метро” на основе дневников (не мемуаров!), поскольку “легче и целесообразней ловить современность, чем восстанавливать ее как историю”» (
Обсуждение романа Данилкина «Новоселье». Протокол заседания писательской секции от 02.1952 // ГАПК. Ф. р-1188. Оп. 1. Д. 3. Л. 41(об.).
