как это я запамятовал, что Иван действительно вчера по долгу службы должен был пробовать все блюда, предназначавшиеся Дмитрию.
Ну да, ну да, и мне сразу припомнились слова царевича, произнесенные по дороге к моему подворью: «Государь токмо чары пригубливал. Считай, наравне с кравчим своим, ну разве чуток поболе. Ентот глоток, опосля и Дмитрий два».
– Но он еще жив? – уточнил я, прикидывая, что если Дмитрий, которому доставалось «два глотка», держится, то кравчий со своим одним тоже должен протянуть.
– Покамест живой был, егда я уходил, а сколь еще протянет, не ведаю, ибо плох совсем, – скорбно ответил дворский. – Так ты, княже, яко учинишь – волю умирающего уважишь али?..
Пришлось срочно организовывать возок, отправлять гвардейцев за Марьей Петровной, которая оставалась в Запасном дворце у Годунова, и вместе с нею мчать в Занеглименье, где жил Хворостинин.
Но и тут удалось успеть вовремя, хотя обошлось с превеликим трудом, поскольку слишком долго ничего не предпринималось и яд не только всосался в кровь, но и был разнесен ею по всему телу.
Помимо малой дозы отравы спасло Ивана еще и то, что моя ключница уже не возилась ни с диагнозом, ни с приготовлением лекарств – в ход пошли остатки, которые были приготовлены для Годунова.
Словом, откачали парня, хотя к нашему приезду он и впрямь был уже в очень тяжелом, полуобморочном состоянии и не выключался лишь усилием воли – очень хотел увидеть перед смертью... меня, вот и дожидался возвращения дворского.
– Ну теперь ты приехал, Федор Константиныч, потому и помереть можно, – блаженно улыбнулся он и... тут же закатил глаза, теряя сознание.
– Я тебе помру! – рявкнул я. – А стихи?! Неужто не хочешь послушать великих пиитов?
Глаза открылись. Не хотели они этого делать, явно не хотели, и было видно, каких неимоверных усилий стоит Хворостинину держать их открытыми, но он очень старался.
– Хо... чу, – по складам выдавил Иван. – Пуш... ку?
– И его тоже, – кивнул я. – А еще был такой Лермон – этот из нашего шкоцкого народа. Но предупреждаю: читаю, пока глаза у тебя будут открыты. Как только закроются – сразу перестану...
Вот так мы и орудовали – Петровна его отпаивала, а я читал вирши. Хорошо получилось, слаженно.
Жаль, что силы воли парню хватило ненадолго – несмотря на любовь к поэзии, спустя минут десять зрачки его глаз вновь стали закатываться куда-то вверх, и встревоженная травница заметила мне:
– Федор Константиныч, ежели он не того, то как бы худа не стряслось.
Я прикусил губу. И что мне с ним делать, коли он даже и на стихи не реагирует? Получается, о прочих уговорах и речи быть не может. Значит...
Пришлось подойти к нему, потрясти, а когда и это не помогло, я заорал ему прямо в ухо:
– Ты зенки свои разноцветные растопырь!
Так и есть – дернулся, ресницы нехотя разлепились. Получалось, действует. Значит, придется и дальше
