ртировочный чехол.
Телевизор давно вышел из срока гарантии. Но мой тесть, человек основательный и предусмотрительный, никогда не выбрасывал старых упаковок: размер кладовки позволял хранить гору макулатуры, а в нынешние времена наличие коробки упрощало продажу для обмена на новую технику. Ничего, даже вконец устаревшего, тесть никогда не выносил на помойку.
Сам я выбрасывал из дома любую мелочь в тот момент, когда она становилась ненужной. Но каждый человек имел право на свои привычки.
Тем более, сейчас этот чехол из тонкого поролона не бил наотмашь так сильно, как полотенца, привычные на зеркалах в прежние времена.
Едва я успел о том подумать, как какая-то старая женщина, бормоча о несоблюдении традиций, стащила конверт с телевизора.
Так искони полагалось у населения, привязанного к вековому укладу, который строго регламентировал процедуру отхода в лучший мир.
Главными пунктами там были завешивание зеркал, мытье полов чужими людьми после выноса тела и снятие завес перед началом языческого ритуала, именующегося поминками, по возвращении с кладбища.
Экран телевизора качнулся и открыл свою безнадежную, бездонную черную пустоту.
И теперь уже ничто не напоминало ни о чем.
Часть первая
1
Мне трудно вернуться в состояние тринадцатилетнего подростка, из 2008 года переместиться обратно в 1972-й. Мешает взрослое знание, не позволяющее стереть информацию и попытаться еще раз прожить жизнь с чистого листа, пусть даже по известному тексту.
Попытка подобных воспоминаний со стороны зрелого состоявшегося мужчины в расцвете жизненных сил, каковым являюсь я в свои 49 лет, может показаться недостойной.
Многие люди, чего-то достигнув, начинают стыдиться своего прошлого, своих детских и отроческих привычек. Пытаются доказать всему свету – и прежде всего самим себе – что они сразу появились в нынешнем качестве.
Но как раз это и является недостойностью для умного человека. Все мы родом из детства в том смысле, что пристрастия ранних времен накладывают отпечаток на дальнейшую жизнь.
По крайней мере, относительно самого себя я вижу так и ничего не стыжусь. Хотя многие на моем месте открестились бы от многого.
И я попытаюсь отключится от своего без одного года пятого десятка и уйти назад на тридцать шесть лет.
Только перед этим я не могу с нынешней высоты не вспомнить общую ситуацию в отношении главнейшего состояния, которая владела нами тогда.
Да, сейчас я понимаю, что все, о чем хочется вспомнить, в самом деле является главным.
Оно принадлежит настоящему и освещает каждый миг бытия. Ведь настоящее – это сама жизнь.
Это понятно всем сейчас. Но во времена моего детства и отрочества настоящего как бы не существовало.
Злобой дня довлело будущее – недостижимое, как дуга радуги.
Или как «колеса Иезекииля», которые мне однажды довелось увидеть над городом в сырой и морозный зимний день.
Для всей страны и ее жителей будущим был химерический коммунизм.
Для моих сверстников личное будущее членилось, распадалось на этапы достижения.
В мой 1973-й год будущим являлся отличный аттестат за восемь классов и переход из микрорайонной школы №9 – где учились дети всех возможных отбросов общества – в городскую математическую №114.
Это требовало определенного напряжения сил на достаточно длинном отрезке времени. В стране победившего социализма – в отличие от нынешнего разорванного времени – царил железный принцип: будущее следовало создавать с нуля, от начала координат своей беспредельной жизни.
Строя жизнь едва ли не с детского сада, человек обеспечивал будущее до могильного холма – если, конечно, не высовывался дальше дозволенного. Но высовывались только дураки, поскольку не имело смысла высовываться, когда имелась возможность без всякого напряжения провести жизнь безбедно.
Впрочем, об этом хватит. На данную тему писано многими, гораздо лучше, нежели мною.
Я вспомнил о другом.
Мне хочется восстановить свое подростковое состояние, хотя я сам не знаю, зачем это нужно. Но, видимо, зачем-то нужно, иначе не возникло бы самой потребности.
Итак, попробую начать точно по смыслу.
В 1973 году – 56-м после Октябрьского переворота, 28-м после победы, которая на самом деле обернулась поражением, 12-м после полета Гагарина – бессмысленным и безрезультатном, как вся советская космическая программа, за десять лет до смерти
