устроены по-разному.
Во время очередного сеанса – а, может, это и было-то всего один раз – за оградой забора промелькнула тень какого-то мужчины. Мы подняли головы и обмерли: это ее отец возвращался с работы. К счастью, он прошел мимо, ничего не заметив.
Не знаю, как для Шавката, но для меня внезапное появление за оградой забора тени мужчины было сильным потрясением. Откуда-то пришла догадка: чужую женщину, пусть даже девочку, трогать нельзя – это может не понравиться другому мужчине, например, ее отцу.
Из всех обитателей дома в поселке Северном я наиболее отчетливо помню деда Заки, потому что, наверное, больше всего проводил время именно с ним. Он занимался пчелами, и от него всегда исходил приятный медовый запах. Дед угощал меня сотовым медом, и я долго жевал его, пока во рту не пропадала сладость. Если дом в Ягодном был пропитан бабушкиным духом, то в Северном – дедушкиным.
Мои родители были в ссоре со стариками, и дом был разделен на две половины. Теперь по рассказам двух моих уже умерших теть – Лины-апа и Алсу-апа – я представляю, в чем была причина размолвки. Но тогда это меня абсолютно не занимало. Родители, уходя утром на работу, оставляли мне еду, и отец наказывал: "Не ходи в комнату бабая!" Я согласно кивал головой или отмалчивался. Однако, как только за воротами скрывались фигуры моих родителей, я тут же бежал к деду.
Мне с ним было интересно. Он рассказывал сказки, зимой мастерил самодельные лыжи. А еще он знал уйму всяких присказок и прибауток, и разговаривал совсем не так, как мои родители. Например, у него было любимое словечко: "Пчакка да керакми!" Когда бабушка о чем-то ему выговаривала, он небрежно отмахивался: "Пчакка да керакми!" Трудно перевести это выражение на русский язык, еще надо видеть, с каким выражением произносил его дед. Но означало оно, как я тогда понимал, примерно следующее: "Что ты пристаешь ко мне со всякими пустяками, это такая мелочь, что вообще ни на что не годится!" Мне всегда нравилась в людях этакая мужская удаль, вольный казацко-татарский дух, пренебрежительное отношение к мелким неприятностям жизни.
Когда мы с дедом шли на конечную остановку автобуса №9 (недалеко от нашего дома обрывался городской маршрут), люди, завидев его стоящим на остановке, бежали со всех ног. Они боялись, что не успеют, и автобус уедет без них. Особенно смешны были неуклюжие тетки со своими громоздкими баулами. Мне нравилось идти с отцом неторопливой походкой и снисходительно поглядывать на обгоняющих нас суетливых пассажиров. "И куда спешат? Все равно автобус без нас не уедет. А уедет – не велика беда, придет другой", – с чувством легкого превосходства и мужской не суетливости думал я.
Такое философское отношение к жизни особенно было присуще деду. Разор семейного гнезда после Октябрьской революции; 1937 год, когда по ложному доносу дед оказался в тюрьме; война и другие тяжкие испытания, выпавшие на долю его поколения, видимо, научили людей не придавать значения мелочам и относиться
