– такого пулями не возьмешь.
Самолет Гастелло получился на пять: заклепки на фюзеляже выпуклые, железные. Будто их действительно вбили в холст для пущего реализма. Но больше всего меня восхищает Теркин, даже не он сам, а то, с каким мастерством художник нарисовал папиросу в руке солдата: рыжий огонек так и горит – обжечься можно.
В бильярдной стоит густой мужской дух. Военный дух. Пахнет сапожной ваксой, одеколоном и табаком. Старый паркет скрипит под офицерскими каблуками, с треском сшибаются тяжелые шары – на их желтоватых боках выгравированы цифры, шары эти выточены из настоящих слоновьих бивней. Летчики немногословны, как и положено настоящим летчикам. Тем более военным.
«Пятый – дуплетом от борта в центр» или «Седьмой – в правый дальний» – эти слова звучат как тайные заклинания. Мой отец тоже играет: закусив сигарету, он щурится от дыма – душистые сигареты с золотым ободком присылает из Москвы моя бабка. Отец красив, он действительно мог бы стать актером. Он эффектно нависает над зеленым столом, правая рука на отлете. Его ладное тело упруго, он подобен натянутому луку: рука – тетива, кий – стрела. Луза – цель.
– Восьмерка – триплет в левый угол, – объявляет он.
– Триплет? – шелестит шепот, зеваки окружают стол. Они сосредоточенно курят.
Удар хлесткий и сильный, он зво́нок, как пистолетный выстрел. Шар, крутясь, несется к борту, от него к другому.
– Флюк! – говорит кто-то.
– Эффе…
Шар подкатывается к угловой лузе, замирает на краю, но все-таки соскальзывает вниз.
– Флюк… – повторяет тот же голос.
Отец усмехается, не отвечает. Со вкусом затягивается и выпускает дым тонкой струей вверх, в темные дубовые панели. Зрители одобрительно бубнят.
Наступает моя очередь: я подлетаю к столу, выуживаю холодный увесистый шар из сетки и ставлю на полку отца. Шаров у нас уже четыре. На один больше, чем у чернобрового капитана со страшной фамилией Черепов. Отец никогда ему не проигрывал. Хотя капитан Черепов тоже играет мастерски.
2
Тем летом я едва не утонул. Такая формулировка «едва не утонул» осталась в моей памяти – на самом деле меня чуть не утопил мой брат. Ему уже исполнилось пятнадцать, я все еще застрял на четырнадцати.
Был полдень, конец июня, стояла жара. День начался с утра, чистого и пронзительного, как витражное стекло. Мы, человек шесть пацанов, ныряли с понтона. Эти понтоны еще в войну использовали для наведения мостов – выстраивали цепочкой от берега до берега, сверху крепили доски, и готово – хоть танки пускай. Похожий на громадную консервную банку – вроде как для сардин (если бы сардины вымахали с акулу), – он стоял метрах в двадцати от берега, этот понтон.
Если поднырнуть под его брюхо, то в темно-янтарной толще можно было разглядеть ржавую якорную цепь, а на самом дне огромный бетонный блок с
