которой станет праздничное угощение.
Рвение мистера Гамильтона оказалось заразительным – даже Нэнси испытала что-то вроде подъема и мрачновато предложила мне перемирие, приказав помогать ей в гостиной. Уборка парадных комнат пока еще не входит в мои обязанности – не преминула заметить она, – но под должным руководством и ради приема гостей… Так и случилось, что к моей основной работе добавилась эта сомнительная привилегия, и каждое утро я сопровождала Нэнси в гостиную, где взрослые члены семьи прихлебывали чай и вели скучные разговоры о воскресных пикниках, европейской политике и каком-то бедняге из Австрии, убитом где-то далеко-далеко, в неведомой мне стране.
Праздничный день (воскресенье, второе августа тысяча девятьсот четырнадцатого года – я запомнила дату не столько из-за концерта, сколько из-за того, что случилось потом) совпал с моим выходным, первым с начала службы в Ривертоне. Покончив с утренней работой, я переоделась в домашнюю одежду, странно жесткую и непривычную. Расчесала волосы, выцветшие и завившиеся оттого, что я все время заплетала косы, собрала их в низкий пучок на затылке. Интересно, я изменилась? Что скажет мама? Мы не виделись всего пять недель, а мне кажется – я стала совсем другой.
Я спустилась по лестнице и тут же налетела на миссис Таунсенд, которая сунула мне в руку какой-то сверток.
– На-ка, возьми. Маме, к чаю, – негромко сказала она. – Кусок моей лимонной коврижки и пара ломтиков бисквита.
Я даже испугалась – что это с ней? Обычно миссис Таунсенд гордилась экономным ведением хозяйства не меньше, чем своим пышным суфле.
Кинув опасливый взгляд в сторону лестницы, я шепотом спросила:
– А вдруг хозяйка…
– Не твоя забота. Хватит и ей, и леди Клементине, голодными не останутся. – Она отряхнула фартук и гордо расправила плечи, так что и без того необъятная грудь стала еще шире. – Пусть мама знает – мы тут за тобой приглядываем. – Миссис Таунсенд покачала головой. – Хорошая она была девочка, мама твоя. Что ж делать, с каждой может случиться…
Она повернулась и исчезла в кухне так же внезапно, как и появилась, оставив меня в полутемном вестибюле размышлять над ее последними словами.
Я крутила их в голове то так, то этак всю дорогу до дома. Другие слуги тоже хвалили маму, чем вечно меня озадачивали. Иногда я даже казалась себе какой-то черствой. Правда, они совсем не вспоминали о чувстве юмора, без которого я маму просто не представляла. И о ее молчаливости и частой смене настроений.
Мама уже ждала, сидя на крылечке. При виде меня она поднялась.
– Я уж думала, ты меня забыла.
– Прости, с работой завозилась.
– Надеюсь, на церковь тебе хватило времени?
– Да, мам. Мы все ходим на службу в церковь Ривертона.
– Знаю, моя девочка. Я ходила туда задолго до того, как ты родилась.
