Живо, а то отец придет. Твое счастье, зараза, что отца нету. Проспишься, я с тобой устрою разговор, я те дам, дурь-то из тя повышибу. Будешь помнить Яшку, будешь. – И хлестнула в сердцах рубахой уж по голой спине. – Всю жизнь будешь помнить!
Отец нагрянул: громыхал в прихожей, отдавал матери указания, потом прошел на кухню, где та собрала на стол. Матюшин боялся издать хоть звук, потому что кружило в кровати, точно под пыткой в колесе, и душила водочная муть. Однако и пытку эту вынес, и дышать смог, да себя же, водкой отравленного, усыпить – все смог. Утром, когда мать допрашивала о Яшке, то и сам врал ей, отвечая небылицами, что всего-то глотнуть у Яши в рюмочной выпросил, а про другое – молчок. Так что ругала мать поезд этот, отца поругивала, что билет им в плацкартный вагон взял подсадной, а надо было довезти их машиной в Градов, посадить в купейный вагон, оттуда ведь свой поезд до Москвы ходит. И все помнила, огорчалась, какую коробку разбили – одну такую она и отделила им, с вишневым компотами.
Спустя полгода аукнулись, отписали, что Людмилочка ждет ребенка… Отец не то что обрадовался, а дрожал над тем письмецом, заставлял мать перечитывать, торжествуя, что продолжился род, веселясь, что пригодилась-то его дачка. Яков служил в местечке на польской границе, устроился, как не советовал отец, и помощи не просил. Но как стал подходить срок, отец командировал к ним с деньгами мать, чтоб всем обеспечила, какое нужно приданое, дежурила при Людмилке, за порядком следила. Долго у них мать жила. Дождались девочку, о которой, о внучке, отчего-то Григорию Ильичу и мечталось. Аленушку эту, зная только, что есть она на свете, любил он даже и не разумом, и не душевно как-нибудь, а кровью. Увидеть внучку поехал в тот же год, после матери, лично. Это он считал своим долгом еще и потому, что Яков жилья в местечке не добыл, а прозябали они в общежитии. Погостил он так, что все им сделал: с кем-то сдружился, где-то выгнулся, кого-то пугнул, кого-то одарил – и смог устроить Якову отдельную квартиру.
Год, а потом и другой связь держалась на открытках да письмах, которые Яков писал скупо, все реже. Но и отец, вырвавшись раз в далекие чужие просторы, больше такого усилия совершить не мог, забота о себе, желание привычных удобств и, главное, покоя было сильней. Аленушкина фотография, где держал он внучку на руках, сам в мундире парадном, при медальках, а Людмила с Яковом стояли, как часовые, по бокам, глядящая на него из серванта, убаюкивала да усыпляла. Много раз порывался он ехать, но не ехал, не отпускал и мать. Ждали всё, что навестят их летом. Григорий Ильич мечтал, как возьмет отпуск, как поживут на дачке, как поест внучка малинки с клубничкой и возьмет он ее на рыбалку. Мать прикупала то игрушку, если самой понравится, то красивую распашонку, шерстяные рейтузики, а то по выгодной цене – юбочку, ботиночки, припасая все навырост. Однако никто не ехал. Потом и открытки с письмами подозрительно затихли. Думали, если плохих известий нет, то хоть живы-здоровы.
Яшка объявился в Ельске в апреле тысяча девятьсот восемьдесят второго года. В тот день Матюшин опоздал, подгулял – и застал разгром незримый в доме, запустение, будто кого-то похоронили. Отцу было плохо, мать
