не смыслишь ничего, только и можешь что крутить руль да жать на педали, выжать сто сорок км/час – это вы да, а когда у вас искра пропала и из-под капота пар повалил – вы что? что вы? что? чешете в недоумении свои репы и ко мне в ножки: ах, погляди, поковыряйся… сосунки, молокососы!
Но вот тебе понадобилось выжать эти самые сто сорок км. Которые прежде брал за самое малое число секунд, пусть даже и гололед – видали мы этот гололед! – и вдруг оказывается, взять-то сто сорок ты можешь, а держать… что-то дрожит в тебе, поекивает, и не боишься, а не получается держать сто сорок, и вот уже тащишься на разрешенных шестидесяти, тебе гудят, мигают подфарниками, тебя обгоняют и слева, и справа, в открытые окна летят матюги, в закрытые тебя факают выставленным средним пальцем, ты унижен, раздавлен, хочешь поднять скорость хотя бы немного, чуть-чуть, не ради скорости – чтобы себя в своих глазах поднять, но что такое? – нога не нажимает на педаль, убей тебя – не нажмет. Что из того, что ты понимаешь в устройстве двигателя, на дороге нужно мчать, давить на газ и держать скорость – вот что нужно на дороге. Ты жив, ты здоров, с руками-ногами, и только борода подседела, но что-то с тобой случилось, что-то изменилось в тебе – ты не пас, но уже и не ездок, сваливай на обочину и кукуй там, пока кому-то не понадобится поковыряться в его моторе. А не понадобится – так и тьфу на тебя, и утрись: это уже их время…
Ах, Боже мой, Боже мой, что за мысли лезут в голову. Хотя, конечно, понятно почему: потому что ты не можешь родить им нужный текст, три, четыре, пять строф, пять куплетов с припевом – таких, чтоб зашибись, чтоб вставляло. Куда что делось, ведь раньше раз-два – и готово, сел-присел – и уголек на-гора. Теперь хоть на голову встань – какая-то щепа древесная вместо угля, и столько ее надо пережевать в себе, переварить, пережечь, чтобы она превратилась в уголь, – кошмар. «Единого слова ради тысячи тонн словесной руды». Вот-вот, тысячи тонн, кто б знал, что это такое.
– Поспелыч, ты что, сдох, что ли? – вопрошает Ромка-клавишник.
Он меня всегда называет так – по фамилии, но переделанной под отчество. Осознанно или неосознанно, а скорее неосознанно-осознанно отделяя меня от них, подчеркивая, показывая мне: мы – это мы, это наше время, а ты, сэр, уже все, ты не наш.
– Что значит сдох? – будто не понял его, переспрашиваю я. – Ты что имеешь в виду?
И нарываюсь:
– То, что не прешь уже совсем. Лабуду какую гонишь, ты не врубаешься? Это же все, что ты принес, даже в размер не лезет!
– Не лезет, Поспелыч, не лезет, – выбивая на ляжках некий ритм, будто они у него ударная установка, подтверждает Маврикий – такое у него прозвище. Он уверяет, что, когда еще учился в школе и собирал марки, у него будто бы была первая почтовая марка острова Святого Маврикия, которой осталось в мире считаное число штук, а он, не зная истинной ценности марки, обменял ее на блок юбилейных советских марок, посвященных космонавтике. – И вообще, что за текст: «Жизнь хороша, когда тебя не кусает вша…»? Рэп какой-то. Как это петь, ты представляешь? Это же балаган!
– Какой балаган, – бормочу я. – Ирония такая. Оптимистическая даже.
– Ага, оптимистическая! – вскидывается Ромка-клавишник. И обегает всех сообщническим взглядом, призывая присоединиться к его суждению. – Особенно когда там в конце о веревке. Очень оптимистично.
– Ну, это же не всерьез, – пытаюсь защититься я. – Это же все ирония.
– Да нет, что говорить, не то это все, не то. – Савёл, большей частью до того молчавший – только отдельные реплики из сплошных междометий, будто подводит итожащую черту.
Савёл – чиф, команданте, их Фидель Кастро, хотя его инструмент – всего лишь бас-гитара, слово Савёла – это приговор: до того намыливали веревку, теперь повесят.
Я, однако, еще пытаюсь трепыхаться; или не пытаюсь, а это, перед тем как обмякнуть, бьется в непроизвольных конвульсиях вздернутое на рею тело:
– Ребята, это как раз самое то! Серьез вашей группе не по формату, а вот такая маска трагической иронии – как раз для вашего нынешнего облика, клянусь!
– Да не клянись, – говорит Ромка-клавишник. – Ты сдох, Поспелыч. Ты ни строки путной выдать не можешь. Ни строки!
Он жесток, Ромка, он беспощаден; он на своих ста сорока снесет любого, кто оказался у него на пути, снесет – и помчит дальше, не сбавив скорости.
– Да, Лёнчик, – голос Савёла, в отличие от Ромки-клавишника, бархатно-нежен, так и кажется, Савёл сыплет мне под бок соломку, чтобы мое жесткое ложе стало помягче. – Давно ты нам ничего не выдавал. А нам сейчас что-то такое нужно… чтобы так и залудить в десятку. Вот вроде той твоей «Песенки стрельцов».
Он еще беспощадней Ромки, он настоящий садист, он коварен и изощрен в своем коварстве. Он прекрасно знает, что я терпеть не могу, когда их компания называет меня Лёнчиком, а ко всему тому я старше их на добрую четверть века, какой я им «Лёнчик», но он называет
