Поповича – Донской…
Как и предполагал Федор Иванович, отношение к премьере было более чем сдержанное. «Добрыня поет песню, в исполнение которой можно было, пожалуй, вложить больше смелой энергии, но г. Шаляпин и без того дал ей очень выразительные оттенки, – писал Н. Кашкин в «Московских ведомостях» 16 октября. – Среди исполнителей оперы необходимо прежде всего говорить о г. Шаляпине. Нельзя сказать, чтоб он был неудовлетворителен в Добрыне, но, кажется, он бы мог быть значительно лучше, если бы придал своему исполнению более бодрый и энергичный характер, уничтожив всякие следы вялости и тягучести».
17 октября – снова «Добрыня Никитич»; Шаляпин попробовал устранить «всякие следы вялости и тягучести», но из этого ничего хорошего не получилось. Разве можно уничтожить то, что органически присуще всей опере? Да и кругом говорили, что Добрыня Никитич у Гречанинова скорее напоминает доброго пахаря Микулу Селяниновича: «Зачем же воевать, когда можно землю пахать?» Доброта, наивность, недоумение в глазах. Можно, конечно, представить Добрыню живописным: дать копну рыжеватых волос, всклокоченную бороду, можно предстать перед зрителями этаким могучим деревенским мужиком, который бросает любимую и налаженную жизнь ради высоких целей служения своему Отечеству.
Добрыня – Шаляпин с наивным любопытством смотрит на то, как надевают на него бранные доспехи. Убор грозный, говорили ему, а на лице одно добродушие. Но он же должен играть то, что ему дали. Он же не может играть другого человека? Во время битвы со Змеем Горынычем Добрыня и ловок, и красив, и грозен, а как только битва закончилась, он снова стал мешковатым и наивным. Очутившись на придворном пиру у князя Владимира Красное Солнышко, он с удивлением смотрит на танцы балерин, смотрит на них как на нечто неземное и недоступное.
В былинах Добрыня предстает совсем другим – привычным к подвигам, к службе, к застольям у князя и ко всему тому быту, который здесь, в опере, постоянно его почему-то удивляет, и наивность его грез становится чуть ли не главной его характерностью, отличительной особенностью.
«Прав, конечно, Влас Дорошевич. В Добрыне и должно быть много простоты, но простота эта аристократическая, воеводская, а не мужицкая. И действительно, Гречанинов должен был назвать свою оперу не «Добрыней Никитичем», а «Микулой Селяниновичем». Я исполняю только то, что задумано и написано автором музыки и либретто. А либретто бесцветное. Таким языком мог бы говорить любой из богатырей. И тут совершенно прав Влас. Ничего интимного, индивидуального; говорит таким языком, как будто этот язык кем-то утвержден для богатырских разговоров: «Уж ты гой еси» да «уж ты гой еси». «Рученьки» да «ноженьки», авторы считают этих слов достаточно, чтобы перенести нас в богатырскую эпоху. А музыка? «Совсем как в деревне?» Гречанинов написал такую музыку. А что получилось? Добрыня поет самые деревенские песни. Но он же воевода, витязь, а не Микула, деревенский богатырь… И как же играть Добрыню как воеводу, а исполнять песни деревенские? Какая-то бессмыслица. У Добрыни душ
