ее за косу.
В следующую секунду окрестности Калуги наполнились истошным воплем. Его издал пьяный здоровяк, вмиг очутившийся на земле. Руками он схватился за лицо, по которому обильно текла кровь, сочась сквозь пальцы. Удар посохом, который нанес ему отец Алексий, был настолько сильным, что подарил несостоявшемуся кавалеру такой букет лицевых травм, какой можно было заработать в жестокой драке. Побледневшая девчушка пролепетала еле слышное «спасибо», глядя на отца Алексия с не меньшим страхом, чем на пьяных амбалов. Двое друзей воющего парня, которые еще были целы, смотрели на монаха трезвеющими глазами. Попытались поднять товарища, но, завидев подъезжающую патрульную машину, разом исчезли, словно цирковые иллюзионисты.
Дряхлые ментовские «Жигули» тормознули у палатки, истерично взвизгнув. Из них выскочил маленький крепкий страж порядка в лихо заломленной на затылок фуражке. «Неужели заберет?» – подумал отец Алексий, сам не веря в свое предположение. А тот, взглянув на валяющегося в пыли человека, сразу узнал его.
– Мазуркин, мразь ты грязная, – сказал он добродушно, растягивая слова. – Когда ж ты, говно такое, сдохнешь, а?
Брезгливо наклонясь над ним, он смачно, с оттяжкой, пнул Мазуркина под дых. Тот скрючился, сипя и задыхаясь. Строго посмотрев на монаха, мент сказал ему снизу вверх:
– В следующий раз – бейте сильнее, батюшка. Богоугодное дело, точно вам говорю.
И проворно удалился в дымящих дряхлых «Жигулях».
Воды отец Алексий так и не купил. Кровь, крик, боль и страх Мазуркина заставили монаха позабыть, зачем оказался у палатки. Он вспомнил кровь, крик, боль и страх, что сам сеял долгие годы от Балкан до Северного Кавказа. Лишь только покинул он пределы обители, как насилие вновь вернулось в его жизнь, широко ступая из прошлых лет, страшных и незабываемых.
По-дружески похлопав его по плечу, оно заглянуло ему в лицо, не то скалясь, не то улыбаясь. И, подмигнув, заговорило. «Соскучился, божий человек? Помнишь еще, как со мной хорошо? Спокойно, безопасно. А главное, все понятно и однозначно. Подонок на пути смердит? А вот уже и нет подонка. Эх, как славно мы с тобой нашу правду вершили… Как людей невинных защищали! Как справедливостью упивались! А помнишь семью, которую ты в Митровице спас? Не словом Божьим, а убийством. Ты, Лешка, убийца. Что в рясе убийца, что без рясы. Без нее, правда, куда лучше. Да и убийца в рясе… Как-то даже кощунственно. Ну, да ничего… Руки помнят, а блажь слетит. Ты в Москву собрался? Пешком? Слетит еще на подходе к Звенигороду. Там и поболтаем. А морду ты парню лихо разбил. Это ж надо! Восьми зубов нет, губы порваны, сложный перелом носа, трещина в скуле, трещина в глазнице, да еще и сотрясение мозга… И все это – с одного удара! Ладно… Береги рясу, праведник».
До того момента, как отец Алексий услышал монолог насилия, что говорило с ним сиплым голосом, он считал, что «дьявольское искушение» – выражение образное. Впервые он слышал рогатого. Бухнувшись на колени в ближайшем полеске,
