склонность к деспотизму: возражений он терпеть не мог. Да не в чести у нее было и этакое вольнодумство Глеба Фомича, о котором она была доверительно наслышана от супруги его Людмилы Ардальоновны, женщины чрезвычайно кроткой, терпеливой и глубоко сердечной.
В послеобеденное время, в качестве духовного десерта, Глеб Фомич любил громить на чем свет стоит русскую политику, ругал Австрию за ее двуличность и измены, немало доставалось и Наполеону Третьему. Благоразумная Людмила Ардальоновна при каждом новом всплеске политического темперамента Глеба Фомича поплотнее закрывала окна на улицу.
В семье Глеба Фомича Иван Яковлич оказался по рекомендации ректора семинарии. Его пригласили давать уроки детям Глеба Фомича, среди которых оказалась и смышленая, по натуре кроткая Надя, обличье которой наглядно свидетельствовало о том, что многие века татаро-монгольского ига не прошли бесследно для русской крови. Румяное лицо Нади отливало смуглотой, а черные волосы и большие черные и блестящие глаза придавали ей восточный колорит, делали ее интригующе экзотичной. Матушка рисовала Надежду Глебовну, не скрывая своих симпатий, переходя почему-то на тот завораживающий меня полушепот, которым она обычно рассказывала сказки.
Незаметно пробежало время, как учитель окончил курс семинарии, а ученица из девочки в коротеньком платьице сделалась очаровательной девушкой, круто изменившей судьбу Ивана Яковлича. Рухнули его мечты о кафедре и клобуке, уступив место иным желаниям. Бывший семинарист принял предложенное ему Глебом Фомичом место столоначальника в Тульской палате государственных имуществ, уповая на быструю карьеру, примером которой служил его будущий тесть.
«На жизнь Иван Яковлич, – рассказывала матушка, – смотрел светло и чисто. Не то, что ярыжки кабацкие, которые рядом с ним были». Ярыжками она называла всех, кто по каким-либо причинам не нравился ей. «У них и мордочки-то были какие-то особенные. У одного, как сейчас помню, был громадный нос темно-фиолетового цвета, весь в мелких розовых жилках, и маленькие, как у поросенка, глаза. Говорил он, по-утиному крякая. У другого – лицо было плоское, как деревянная лопата, с круглыми, стеклянными, будто бусины, глазами. Третий был круглый, как самовар, а круглою лысою головою похожий на клеща, упившегося кровью. Иван Яковлич на их фоне был, как ясное солнышко на небе».
Скоро он был назначен секретарем: должность по тем временам очень ответственная. Ежедневно, с раннего утра и до урочного часа палата государственных имуществ осаждалась толпами мужиков с самыми разнообразными просьбами и заявлениями. Они толпились в передней, сидели и стояли на ступеньках каменной лестницы и, наконец, просто на улице. Все это шло к Ивану Яковличу. «Что можно, так сделаю, чего нельзя, так и не хлопочи», – говаривал он обыкновенно ходатаю и делал все, что было возможно в рамках закона.
Как вспоминал мамин однофамилец (а может быть, и родственник, точно не знаю) Дмитрий Васин, «Иван Яковлевич был альтруист в полном и высоком
