С двух сторон из него выскочили два черных мужлана в черных куртках, негритянские лица казались негативами на фоне недавно выпавшего и всё запорошившего белого снега. Ваня испугался: вдруг это за Колей Лабодой разборщики из черного вторника пожаловали… Хоть и рассчитался сосед с долгами и опять ушел в запой на очередные двадцать лет, да, может, все-таки кому-то чем-то не потрафил…
Но тут один из мужиков с непроявленным лицом распахнул дверку – и из машины вынырнула красавица в собольем тулупе, с распущенными по плечам золотыми волосами. Она что-то приказала неграм и, разметая снег полами долгой шубы, двинулась… к воротам Василисы Гордеевны. Это что ж такое? Неужто разборщики избы перепутали – и сейчас начнется тут пальба?! Надо бабушку предупредить!..
Ваня вбежал в кухню, бормоча про Колю, негров, красавицу и разборки, но бабушка ничего не поняла, а в дверь без стука уже ввалилась соболеносица. Ваня подбежал к ней – и тулуп незнамо как скользнул ему в руки. А мальчик так и замер, погребенный соболями, потому что узнал, наконец, красавицу… Это была Валентина… его пропащая мать!
Василиса Гордеевна у печки стояла, вытирала мучные руки о фартук. А Валентина Житная, как бегунья перед стартом, вся устремленная к финишу, наклонилась к Василисе Гордеевне, но та повернулась спиной и ускользнула в кухонный закуток. Лицо Валентины подернулось судорогой. Она поглядела на Ваню, но тот мог поклясться, что она его не видит, думает, что тулуп попал как раз по назначению, на вешалку, – и двинулась вслед за матерью. Ваня остался стоять столбом – заметил, что на голову ниже Валентины, а он гордился, что наконец-таки вытянулся…
Сбросил тулуп на лавку и метнулся вслед за гостьей. Но был выдворен из кухни сердитой Василисой Гордеевной, дескать, тебя еще тут не хватало, иди в сени – и чтоб ни шагу в избу! И смотри мне: не подслушивать, а то я тебя, стервеца, знаю. Ваня, чуть не плача, – а было ему уж четырнадцать, того гляди, паспорт получать, – удалился в место ссылки. Очень ему хотелось узнать, про что мать с бабкой будут гуторить, но ослушаться в такую минуту Василису Гордеевну себе дороже: возьмет да сгоряча брякнет, чтоб ты рыжим тараканом бегал весь нонешний год, потом, конечно, пожалеет сто раз, да ведь слово – не воробей… Вот и стоял мальчик в ледяных сенях, но холода совсем не чувствовал.
Наконец дверь распахнулась, и, обдав его светом, заключив в облако нежнейших духов – тех самых, девяносто третьего года, о, как он помнил этот запах! – появилась Валентина Житная. Схватила его за руку и потащила на крыльцо. Здесь, укрыв его и себя одним тулупом, так что Ваня плечом прижимался к ее предплечью, а золотые пахучие волосы лезли ему и в нос и в рот, Валентина, потянув его по ступенькам вниз, зачастила:
– Ваня, я знаю, ты мальчошка шустрый, разумный, а она тебе и учиться, поди, не велит…
– Нет, я в школу теперь хожу, – испугался обвинений против бабушки Ваня и приостановился на одной из ступенек.
– Тепе-ерь, – протянула саркастически Валентина.
– Нет, я давно хожу, – поправился
