чо-о? – удивился работник, с трудом сдерживая улыбку.
– Чо, чо… дверь навесить на сарай, вот чо-о. А ты чо?
– А я ничо. Там эта-а, петля соржавела напрочь. В кузню, эта-а, надоть.
– Ну так, эта, и шёл бы в кузню, чем раздраженье на меня наводить и по двору без дела шастать.
– Ну, щас и пойду. Делов-то, – чему-то обрадовался и засмеялся работник, введя в глубокую задумчивость старосту.
Аким с Васяткой сидели в саду, за тем самым столом, где их угощали таким вкусным молоком со свежим мягким хлебом и разглядывали книгу.
Причём Аким так внимательно листал страницы, словно первый раз в жизни видел этот не новый уже томик в мягкой обложке.
– Стихи и поэмы Некрасова, – произнёс он, любовно погладив страницы, и протянул книгу новому другу. – Сколько тебе лет, – поинтересовался он, подпустив басистые нотки в голос.
– Пятнадцать, – ответил Василий, с интересом читая складные такие строки.
– Мне тоже, – оглянулся Аким на шорох травы.
К ним шёл пухлый, тёмно-рыжий перенёк, с аппетитом и, не морщась, уминавший зелёные и мелкие ещё яблоки.
– Мой младший брательник, Сёмка, – представил подошедшего Василий.
– Пожевать чего у вас нема? – даже не глянув на книгу, произнёс тот и тяжело отдуваясь, потопал к дому, по пути завернув на плантацию клубники.
– На два года младше, а весит больше, чем я, – то ли похвалил, то ли осудил обжору старший брат.
– Меня младший тоже ростом догоняет, такая молодёжь пошла, – по- взрослому солидно повздыхали друзья.
– За книжку спасибо, – пожал руку новому другу Василий, – айда на сход сгоняем, сейчас тятька туда пойдёт. Послухаем, что да как в Рубановке, а Помидорчик у нас побудет пока, авось братец его не слопает, – засмеялся новый товарищ.
Наступило то время, когда со скошенных полей гнали коров, и на улице раздавалось мычание и щёлканье кнута.
Умаявшиеся за день мужики мирно сидели на брёвнах под ракитами на гнилой завалинке крайней избы, возле выгона. Вспыхивали огоньки самокруток и текла неторопливая речь. По дороге, скрипя колёсами, ехали запоздавшие возы со скошенной рожью.
В тёплом воздухе стоял душистый запах цветущей зелени и парного молока.
Старосте, для ради уважения, Гришка-косой, хозяин покосившейся крайней избы с прелой соломенной крышей, вынес расшатанный табурет с плохо пригнанными досками сиденья, и Ермолай Матвеевич старался не раскачиваться, дабы не защемить в щелях драгоценное своё мягкое место.
– Второй раз уже вас, аспидов ленивых, собираю, бурчал староста начальскую речь, а воз, в колесо его.., и ныне там…
Серьёзную обличительную речь он пока не начинал, поджидая задержавшихся на дальнем выгоне мужиков.
– Ды-ы-к, жатва началась, какой мосток чичас, – на правах хозяина табурета и по-совместительству, самого умного, как он считал, мужика, вякнул Гришка-косой,
