руками какие-то банки, и, наконец, достал несколько старых сосисок, очистил их от кожуры и положил на пол. Сосиски пахли невкусно и немного позеленели, их запах вызывал легкую тошноту. Кай осторожно обнюхал их и съел только одну, из вежливости.
Человечек трясущимися руками приготовил себе кофе, неприятно бьющий в нос запахом специй и пыли.
– Котик, грязный ты, да… – он замялся и снова сделал над собой едва заметное, но тяжелое усилие, чтобы продолжить. – Гость полночный, что расскажешь мне? Да нет, – на его лице проявилась какая-то злобная и страдальческая гримаса, – неважно уже, уже нихрена не важно, – он со сдавленным остервенением стукнул кулаком по столу, по клетчатой желто-зеленой клеенке. – А что важно в жизни, а, котик? Да, откуда тебе знать…
Кай запрыгнул на стул, поглядел в глаза человечка сквозь толстые стекла очков, в оплывшие, в тяжелые, в мутные умные глаза, и отвернулся.
– … Откуда тебе знать, ты и сказать-то ничего не можешь. Вон люди, у кого семья, у кого жена, дети, деньги. А у меня, у меня нет ничего, ничегошеньки. Это ладно, умные люди говорят – пустое. Экклезиаст говорит – суета и томление духа все это. Но ты, правда, не подумай чего, котик, я не религиозный, я не как все. Бог мне не поможет, да и верить в него не хочется, – человечек сунул трясущуюся руку в карман. – Блядь, сигареты тоже бродягам отдал, – выругался он, потянулся к подоконнику, нашарил пачку, достал оттуда папиросу и продолжил свою мысль. – Опиум для народа это все. Слушаешь?
Кай жмурился от солнца, проникавшего сквозь щель между задернутыми шторами. Как только щелкнула зажигалка и человечек сделал первую затяжку, кухоньку затянуло в другое измерение, все увязло в янтарной смоле, даже жужжащая у грязного плафона муха. Кай, кажется, мог различить движения ее крылышек. Дым жемчужными, иссиня-белыми клубами повис в желто-зеленом мареве, медленно раскрываясь узорами, застревающими, с трудом пробивающими себе дорогу в вязком пространстве.
Что-то подобное Кай уже чувствовал раньше и не раз, обычно это предваряло вкус кошачьего меда, но не сейчас. Это была магия человека, она была черна и грязна, как смола, как рыбьи внутренности, как деготь. Точнее, она была желтой с виду, в разрезе – мертвенно-зеленой и оставляла осадок черной горечи, но не такой горечи, которой обладает кошачий мед, потому что горечь кошачьего меда – в принятии и любви, а губительной и вредоносной горечи, которая суть отрицание.
– Вот так вот, котик, вот такая вот жизнь. А я что, а я… – человечек сделал усилие. – Я заебался, котик. Родился, да не пригодился, – смола, бурлящая внутри его грудной клетки, нашла выход наружу, потекла изо рта черными струйками. – А я ведь профессор! Ого-го! Пыльный старикан, отглагольные существительные собираю, изучаю Чехова, занимаюсь фотографией и пялюсь на своих студенток, но они, они, блядь, так далеко, эти сучки! – вскрикнул он со злобой, потом вжал голову в плечи, словно ожидая удара, и продолжил
