на то, что численность войск Мессеры превышала число солдат её брата. Марвин не знал, сколько времени прошло со дня последней битвы, но вряд ли много, и большую его часть он провалялся в бреду, изредка приходя в сознание и разглядывая тёмный свод палатки, сквозь прорехи в котором иногда пробивался блеклый дневной свет. Всё это время у него страшно болела голова. Палатка была одноместной, всегда наглухо зашнурованной снаружи, и никто в неё не заходил – не считая оруженосца, который заглядывал время от времени, чтобы накормить его и убедиться, что он не сбежал. Но Марвин даже не думал о побеге – в те дни ему казалось, что он никогда не выйдет из этой тесной духоты, что умрёт здесь, и ему этого почти хотелось. В голове не было ни единой мысли – только глухая тоска грызла сердце, словно червь – яблоко, погребённое под ковром прелых листьев.
Но потом он всё-таки вышел наружу – вернее, его выволокли, и он едва снова не потерял сознание от непривычно свежего воздуха, с силой ударившего в лёгкие.
То, что случилось позже, он старался не вспоминать. Хотя нельзя было не вспоминать. О нет, именно это надо было помнить. Всегда. До тех пор, пока он не заставит сэйра Лукаса из Джейдри пожалеть о том дне, когда он узнал о Марвине из Фостейна.
О Щенке из Балендора, думал Марвин, и эти слова, даже мысленные, даже не произнесённые вслух, снова и снова били его по лицу, били, били…
Нет, он не чувствовал вины от того, что сделал тогда на турнире. Смятение, горечь, злость – да, но не вину. Он и теперь бы поступил точно так же – даже зная, то воспоследует. Да и тогда знал, на самом-то деле – это было так предсказуемо. Только вот он ждал – почти надеялся, – что теперь каждый встречный станет плевать в него, едва завидев. Надеялся, потому что это было бы куда как лучше молчаливого сочувствия, которое он ощущал в Балендоре, когда Лукас из Джейдри хлестал его по щекам, и в лагере, у костра, когда он снова отхлестал его, на сей раз – словами, и это почему-то было хуже… Не могло, просто не могло, некуда уж хуже – а всё равно было.
Потом, уже под утро, проснувшись с куда более ясной после лекарских трав головой, Марвин лежал на спине, глядя на мутный свет под куполом палатки, и думал, что, может быть, было бы лучше, если бы Лукас выполнил вчера свою угрозу и в самом деле высек его – там, на глазах у всех… Было бы лучше, потому что это опозорило бы его куда сильнее, чем самого Марвина – так же, как Марвина опозорил удар в спину, который он нанёс. Кажется, Лукас понимал это – и потому ограничился прилюдной угрозой, которую так и не воплотил, оставшись чистым и вновь облив грязью Марвина. Он думал об этом и чувствовал, как сотни игл впиваются в глаза, горло, сердце, – это было невыносимо.
«Как же он делает это, – бессильно думал Марвин, – как? Почему каждый новый его поступок оставляет меня в дураках?»
И вот теперь ещё одна, не менее унизительная милость. В которой наверняка крылся подвох – но, Ледоруб его раздери, какой?! Лукас говорил об остатках чести, улыбаясь – как же Марвин успел возненавидеть эту улыбку! Ясную, светлую, почти мальчишескую, мигом сбрасывавшую ему десяток лет, такую обезоруживающую,
