увств. Но Вам приписана связность и смысл. Вы есть текст, семантическая объемность, со всем святым воинством, сидящий у меня на правом плече. И Вы так абстрактны, как Ангел, Бог. Путем катастрофического неовладевания Вами, отдаленности от Вас, я растерзан. Выскочка – Надежда дает мужество и Вы делаете меня хрупким Гераклом. Но теперь у меня атрофия чувств к Вам. Галюционировать о Вас на крыши на заре у меня не получается. В любом случае, моя улыбка перелезает с губ на лоб, в складку между бровями при взгляде на Вас. Вы Отец моих чувств. Тем не менее.» = так я относилась к своему психиатору, но я страдаю и другими переживаниями. Не только по отношению к нему. А при том личностное начало я, на всякий случай, запеленала в сербский ковер, от невротической простуды, который никто никогда не украдет, так как дешевизна этого вида не привлекает чужих глаз. Поэтому ко мне пока что не тянутся люди. Социальная адаптация тешится надо мной. Самочувствие невозможности контролировать свои чувства и мысли. Когда сидя за столом вдруг что-то свергает меня и создается невидимая трясучесть, и я встаю из-за стола. Что со мной? Я пью таблетки. Но я не могу ни читать, ни писать. Это раздирающее, кусающееся внутреннее бешенство, чем-то сглаженное. Оно снова раскрыло пасть! Нектары жизни оно высасывает из меня, а я как подопечный. Не смиренный, но напуганный, распрыскиваю то, что есть во мне на моих любимых Мать и Отца. Я не могу оставаться в спокойствии одна и нужно, чтобы они присутствовали, нужно их присутствие. И тогда я становлюсь обузой. Это шизотипическое расстройство. Мне делали шоковую терапию. Но не так все плохо.
Да, я шарахаюсь от прохожих и боюсь, что они поймут, что у меня в голове. Мои мысли при этом грязны, я опасаюсь, что они могут меня атаковать, напасть и т. д. И быть трусливой в их глазах, вообще, в глазах Другого есть искривленная безобразная перспектива.
У меня плохой сон, я часто просыпаюсь. Зависима от кофе, без него ватная и быстро сдуваюсь. Руки сильно трясутся. Пока, я могу находиться одна только, когда смотрю дешевые фильмы и остерегаюсь чтения. Еще эта ужасная хандра – неправильно пережитая потеря Бабушки. Моя Бабушка была великой сердцем и душой. Моя бабушка была великой. Как сладорастное пение листьев могучих деревьев, как течение бурлящей соленой воды, вольной кистью плескавшееся ,умноженнное на тысячи поцелуев солнца. Как откровение вселенной несущей в карманах представления. Я ежедневно хожу на кладбище к Бабушке. Размеренная жизнь в России.
Но вот однажды, я полетела в Чехию, и помощь, проявленная в назойливой блеклости, застегнутая на все пуговицы – проявление доброты – "однажды". Только сейчас можно описать как "однажды", так как я уже выздоровела от этого поступка, который "однажды" неаккуратно и сварливо обнажил меня. Смирная, догадывающаяся доброта была проявлена ею. Пани Рената своей лебединой нежностью с изначально свойственным ей старанием, к которому она давно уже привыкла. Она сжала в своем прозрачно-розовом кулаке мое сердце – форма песочных часов. Форму песочных часов приобрело оно. О, ожидание. О, неповторимый, уже постредственный момент, который уже как-то обозначен, обозначен тоской о былом, момент с широтой многофункционального океана.
"Я хочу с Вами поговорить" -произносит она и начинает шагать по диагонали, косвенно приближаясь ко мне, как будто как ребенок идет по тонкому бордюру и боится наступить на дорогу, по которой едут машины.
"Со мной?"– отвечаю я, намекая на то, что для меня непривычно, чтобы кто-то желал говорить со мной.
Я слишком назойлива. Я не успела опередить ее своей навязчивостью, не обрезала ее легкое желание, скорее всего универсально основанное на необходимости делать то, что умеешь. То есть, почти все умеют помогать. Но почти никто не делает это хорошо. Вот и она одна из них.Она начала бросаться советами и жуя жвачку, пододвигалась ко мне. Упитанность и затверделость ее взглядов мне показалось нездоровыми, при всем ее прелестном расцвете в манерах.Но как, она, учительница чешского языка может быть так убеждена в чем-то? Без поиска? Под надутыми правилами, о которых нужно говорить в ворчащем тоне, так как сам на себя злишься из-за их очень подозрительной правдивости – откуда эта ловкость в помощи? Если ее цель была помочь – откуда эта убежденность, что этим она правда поможет?" – все еще задаюсь этими вопросами я. Опишу свою потерянность в забрызганности ее кислых прогнозов:
– "Вы пьете?"– спрашивает она.-"Вы напиваетесь?"
– "При таком стиле жизни вы умрете в 30 лет, а может быть в 40!" пронеслась пустынным вихрем пара предложений, облитая глазурью ее харизмы и приятных черт лица, надев мне на горло, удлиняющую шею ,африканское ожерелье. Удушье от прямоты.
"Но я творю со своей жизнью то, что творит поэт со словами и опытом " – с зудящим спокойствием отвечаю я.
"Я не хочу об этом говорить. Я не для этого с вами здесь"– отвечает она густым голосом.
"Я хочу стать гением" – произношу я.
"Я так не думаю"– и тяжелым ножом мясника были порезаны, только проявляющие у теленка признаки воли жить, не подавшего даже голоса от возвышенной беспомощности,
