Рейх», – казалось, написано было на лицах дисциплинированных немецких служак.
Сергей отчего-то понимал, что убийцей несчастных детей был не уставший от рутины пролетарий в эсэсовском мундире и даже не его чуть более идейный партайгеноссе – офицер в начищенных с прусской основательностью сапогах. Их убивал тот страждущий свежих эмоций учёный психолог, который запечатлел эту обычную для всех, кроме непосредственно участвовавших действующих лиц, процедуру в своей памяти и перенёс её на бумагу, чтобы потом передать потомкам как пример нечеловеческого зверства, опустив по ходу некоторые нелицеприятные для него лично подробности. Это он настоял на том, чтобы последняя просьба осуждённого профессора – в нарушение протокола быть задушенным газом в одной камере с детьми – была исполнена, именно он, невзирая на возгласы недовольных затягиванием процесса эсэсовцев, так подробно исследовал содержимое после экзекуции, чтобы обнаружить там мёртвых детишек, в агонии последних мгновений обнимавших шею учителя. Его пытливый ум стоял рядом со ждущими своей очереди и фиксировал игру вазомоторных реакций на лицах детей постарше, понимавших, что их ждёт, но сдерживавших слёзы в ответ на немую мольбу их ментора сохранить это втайне от совсем маленьких. Он видел семи- и восьмилетних юных героев, улыбаясь, смотревших в лицо жуткой смерти, чтобы до последнего момента скрыть от остальных простую и жестокую истину. Ему казалось, что он даже видит, как внутри тёмной камеры эти крохи, разрывая себе гортань ослабевшими маленькими пальчиками, всё-таки до последнего вздоха не отпускали любимого учителя; как они, корчась, умирали, всё ещё надеясь, что скоро проснутся в своей кроватке, потому что добрый дедушка никак не мог их обмануть, и это просто слишком, слишком горькая микстура, которую им обязательно нужно выпить для выздоровления. Они знали, что в благодарность за терпение скоро увидят своих пап и мам, потому что стараниями профессора им было неведомо предназначение вечно дымящей трубы крематория. Потеющий то ли от ужаса, то ли от скрытого восторга, учёный делал дрожащей рукой пометки в своем блокноте, открывая для всемирной науки новые границы человеческой стойкости и воли, зафиксированные им в вонючей духоте сырого подвала. Это был его личный триумф, и он успокаивал свою совесть тем, что, не согласись он участвовать в подобных экспериментах, его собственные дети, скорее всего, стояли бы в той же очереди на смерть, но в самых недоступных глубинах своей души он был рад таким блестящим возможностям, открывшимся для его лаборатории с приходом к власти национал-социалистов.
Такие, как он, образованные немецкие философы и психологи, утвердили и научно обосновали идею расовой неполноценности, а исполнительные работяги в чёрной форме были лишь извечными необразованными проводниками чужой воли, призванными превратить красивую теорию в грязную кровавую практику. Человек, работающий лопатой или топором, в принципе не привык
