обратился к матери:
– Мама, что тебе сыграть?
Она по-детски покраснела и в этот момент ещё больше засветилась от радости, но ничего не смогла ответить.
– Мама, ты ведь любила вот эту песню! – сказал Бадретдин и заиграл «Холодный ручей». Его слова, вернее, та простота, теплота и естественность интонации, с какой были сказаны эти слова, разбили все мои последние сомнения. Оказывается, у Бадретдина не было и намёка на то, что он мог бы стесняться своей матери!.. Какое там стеснение! Он играл на своей скрипке, никого не видя, только для одной мамы, глядя только на её рябое лицо с одним перекошенным и другим выпученным глазом, вызвавшее у нас сначала чувство брезгливости. В его немного грустном и задумчивом взгляде, вместе с затаённой жалостью и теплотой, чувствовалась не только очень сильная любовь к матери, но и глубокое понимание её, уважение и утешение. Уж и не знаю, какие потоки любви должны быть в глубине души, чтобы так смотреть?! Или подобное может быть только между очень некрасивой матерью и красивым ребёнком и, наоборот, между красивой матерью и некрасивым дитём? Последнее встречается довольно часто, а вот первого мне не приходилось видеть.
Нам уже надо было отправляться в дорогу. Когда Бадретдин закончил играть, мы спросили у хозяев разрешения помолиться.
Дядя потёр свои залатанные колени, а Бадретдин, обернувшись к деду, сказал:
– Дедушка, шакирды просят благословения.
Дед кивнул головой, и мы поднялись.
…Сивый мерин был запряжён, и мы выехали с поросшего полевой травой «двора» на середину улицы. Бадретдин с отцом, проводив нас, остались стоять у плетня… Нет, не только это, с ними вместе остался за нами на краю деревни самый убогий дом с его неизвестной нам глубокой тайной – то ли несчастье, то ли трагедия, а может, недоступная нашему пониманию высокая надежда на счастье.
Солнце уже клонилось к западу, но жаворонки, как будто не насытившись дневным светом, поднялись ещё выше, беспрерывно и ещё протяжнее и яростнее распевали и распевали. Мир широк, широк, широк, ой-ой-о-ой! Земля и небо спокойны, пусто и грустно… очень грустно мне!.. Ничего не могу с собой поделать. Перед глазами лицо матери, глядящей на сына из-за самовара, и я в душе начинаю плакать. Хочется кому-то погрозить кулаком и крикнуть: она ведь не уродливая, она красивая, красивая, красивая, мама Бадретдина!
На один только час
В двух километрах от деревни вдоль пологого склона холма проходит железная дорога. Если смотреть из окна дома Галимджана-абзый[7], стоящего почти у околицы, можно увидеть спрятанные между старыми ивами маленькое здание станции из красного кирпича и аккуратные, выкрашенные в жёлтый цвет строения с красными крышами. Протянувшиеся по обеим сторонам станции несколько рядов путей часто бывают свободными; только в том или другом тупике грустно стоит, как будто забытый, одинокий вагон… Иногда на этих путях останавливаются длинные эшелоны… И когда двери их вагонов открываются,
Абзый – обращение к мужчине пожилого возраста.
