билет», выданный отцу бессрочно после ранения, об освобождении от воинской обязанности. 1945 год.
Шли дни на «губе», и я понимал, что дело принимает плохой оборот. Я решил написать рапорт начальнику училища о том, чтобы меня отправили на фронт: предчувствовал, что меня ожидает трибунал9. В какой-то мере в свои двадцать три года я был наивным. И помню, что в рапорте написал такую фразу: «я жду трибунала, как праздника». Ещё я не сказал, что в трудные минуты на «губе» я напевал: «настанет время и для любы», подразумевая под «любой» себя.
Был весьма неприятный момент, когда через тринадцать дней «губы» – простой и строгой – меня повели в трибунал. Перед выходом из училища дежурный командир женской роты лейтенант или старший лейтенант Моисеев сказал часовым:
– Если он будет шарахаться – стреляйте.
А училище было на улице Карла Маркса угол Пушкинской – недалеко от редакции областной газеты, в которой я тоже как-то бывал. Нахлобучив пилотку, я уныло брёл в трибунал, и там состоялся разговор со следователем. Мне были предъявлены обвинения в самовольной отлучке, которые я не мог признать, так как имел две увольнительные. И, к счастью, они сохранились у меня. Единственное, в чём я признавал себя виновным, это в частичной недисциплинированности.
Следователь обратил внимание на письма Рахили,10 в которых сестра писала, что надо быть дисциплинированным. Следователь сказал, что я дипломат, хитрый. Я отвечал, что дураки давно подохли. И ещё деталь: в трибунал я был отправлен с комсомольским билетом. Словом, после того, как я пробыл несколько часов в трибунале, меня судить не стали, поняв, что нет у меня проступка. И вернули обратно в училище. А начальник, облажавшись со своим приказом о передаче меня суду военного трибунала, допустил новое вопиющее нарушение устава: он меня вновь упрятал на «губу».
А потом меня пригласили на комсомольское собрание и исключили из комсомола. Продержав меня на «губе» лишние сутки, меня направили в Камышловские лагеря под Свердловском, откуда маршевые части отправлялись на фронт. Туда же отправили Лёвку Кулышева, а также Васю Николаева, просившегося в Военно-морскую Академию. Да, чуть не забыл: свою историю с трибуналом я по своей доверчивости рассказал в поезде одному лейтенанту.11
В Камышловских лагерях был эстонский полк, тоже готовившийся на фронт. В эстонский полк я ходил несколько раз на вечера танцев. А однажды побывал на соревнованиях эстонцев по легкой атлетике. Написал о них в «Красный спорт»,12 и материал был напечатан, где стояла моя подпись и значилось «Уральский военный округ».
Я уже дал телеграмму домой, что после двенадцати дней пребывания в лагере сегодня отправляюсь на фронт автоматчиком. Но случилось так, что в тот же день меня арестовал командир батальона – снял ремень с меня.
Я находился в каком-то помещении, где дописывал материал в «Красный
Трибунал – чрезвычайный суд, противопоставленный судам общей юрисдикции.
Рахиль Ароновна Москвина (фамилия по мужу) – родная сестра Фимы.
Эта откровенность дорого обойдётся отцу позже, когда их пути с лейтенантом снова пересекутся – уже на фронте.
«Красный спорт» – такое название до 1946 года носила газета «Советский спорт». Первая публикация Фимы в «Красном спорте» была сделана им в возрасте 15 лет. Сотрудничество отца с газетой в разных ипостасях (от корреспондента до представителя издательства в Новосибирске) продолжалось до самой его смерти в 1991 году – то есть 56 лет.
