ей выпрямиться. Валентина Михайловна вроде бы пытается сбросить ее, освободиться, но тяжесть эта давит с каждым годом все сильнее и ничего не остается, как покорно нести ее на своих плечах.
Тяжесть эта взвалилась на Валентину Михайловну в октябре сорок первого, когда был мобилизован ее единственный сын, Шурик (так она его называла всегда – Шурик). Когда паром, на котором ночью переправляли призывников на другую сторону Волги, начал отходить от берега, Валентине Михайловне показалось, что земля между ней и Шуриком треснула. Трещина с каждой секундой становилась все шире, пока та часть земли, на которой находился Шурик, не отодвинулась куда-то далеко и пропала в темноте ночи.
Потянулись побитые тягостным ожиданием дни. Иногда казалось, что время застыло, словно война остановила ход его могущественного механизма.
Первое письмо от Шурика, написанное карандашом на листке из блокнота, пришло спустя десять дней.
«Мама, здравствуй! Пишу тебе в дороге. Едем сейчас с ребятами в вагоне, в котором возили зерно. Спим на полу. Холодно, да ничего. Подобралась веселая компания из нашего города. Говорят, что мы едем… (несколько слов были зачеркнуты чернилами) … проходить курс молодого бойца. Как приедем, напишу еще. По дороге видим много беженцев. Кричат нам, чтобы мы отомстили фашистам. Смотришь и думаешь… (далее, кроме последних предложений, было тоже зачеркнуто) … До свидания, мам. Не скучай. Передай привет Светланке и скажи, что письмо ей я тоже отправил.
Твой сын Александр».
Валентина Михайловна носила письмо с собой, перечитывала его по несколько раз в день, тихонько поглаживая листок, словно гладила Шурика по голове.
Второе письмо пришло через месяц и было написано чернилами на бледно-синей бумаге. Читала его Валентина Михайловна с некоторой тревогой.
«Мама, здравствуй! Пишу тебе письмо из пункта Н. Извини, но это военная тайна, поэтому не называю его. У меня все хорошо. С утра и до вечера занятия: строевая, устав, учимся стрелять из винтовки, ползать по-пластунски, окапываться. Наш ротный старшина очень веселый человек, хотя на занятиях гоняет беспощадно.
Мама, я научился курить. Как-то все курят, а я вроде бы и не солдат. Тренер по волейболу, конечно, отругал бы меня за это и выгнал из команды. Вернусь после войны и брошу.
Скорей бы на фронт! Но еще впереди присяга, дорога, и только потом фронт.
Мама, а помнишь рисунок в «Крокодиле», когда наступал 41 год? Там был нарисован маленький ребенок, а на груди у него лента с надписью «1941 год». Ребенок в испуге закрывает голову, а внизу подпись: «Джентльмены! Где здесь ближайшее бомбоубежище?» Кто знал, что в этом рисунке английский художник будет пророком и для нашей страны.
Извини, мам, заканчиваю. Надо бежать на занятия. До свидания. Целую тебя. Твой сын Александр».
Дочитав письмо, Валентина Михайловна подумала, что, возможно, Шурик уже на фронте и уже воюет. У нее потемнело в глазах и она зашептала:
– Сыночек
