наказания (давно отменённые «на воле», они применялись к осуждённым вплоть до революции 1905 года), произвол развращённой администрации, верховенство отпетых головорезов-уголовников, голод, грязь, вши и прочие прелести, прекрасно изображённые репортёром Власом Дорошевичем в сборнике документальных очерков «Сахалин».
Дорошевич, почти три года изучавший быт сахалинской каторги, подметил особенности каторжного менталитета, родственные мировоззрению революционеров: безбожие, как следствие озлобленности против общества, и примитивный материализм, доходящий до цинизма. Один персонаж его книги, убийца, повинный в гибели пяти человек, вполне в духе большевистского «воинствующего атеизма» говорит: «Я в Бога не верую, я – по Дарвину…». Другой, грабитель, пообразованнее, развивает мысль: «ТАМ – ничего нет. И души нет… Я нарочно убивал собак, чтобы посмотреть… Что человек помирает, что собака – всё равно». И к пришедшему в каторжный барак священнику отношение «чисто в натуре» ленинское: «Тут священное поёшь, – жалуется Власу Михайловичу священник, – а рядом на нарах непотребные слова, хохот, каждое твоё слово подхватывают, переиначивают, кощунствуют… Ишь – кричат – долгогривый, гнусить сюда пришёл».
Уголовно-каторжное мироощущение – ожесточённое, разрушительное, отрицающее смысл насущного социального бытия – бесспорно повлияло на формирование идеологии «борцов революции». Мест, где осуществлялся контакт «политических» с «уголовными», было предостаточно: дома предварительного заключения, пересыльные тюрьмы, этапы, поселения ссыльных… Да и сама каторга: те «товарищи» из подпольных организаций, которым посчастливилось заслужить её кандалы, становились в революционной среде «законодателями мод». Тюрьма, каторга и ссылка стали мировоззренческими университетами для будущих анархистов, эсеров и большевиков.
Формируя антиобщественную идеологию, тюремно-каторжная среда способствовала росту самосознания преступного мира и созданию его собственных структур – зародышей организованной преступности. Одним из признаков образования в России таких социальных структур стало появление уголовного жаргона. Впрочем, зародился он на воле: в середине XIX века в среде офеней – бродячих торговцев, не брезговавших мелким жульничеством, – уже бытовал свой язык, именуемый «мазовецким», от ключевого слова «маз» – «приятель, пацан, браток». В конце XIX века этот термин был вытеснен словом «товарищ».
Влас Дорошевич пишет: «„Товарищ“ – на каторге великое слово. В слове „товарищ“ заключается договор на жизнь и смерть… Даже письма пишут не иначе, как „Любезнейший наш товарищ“ „Премногоуважаемый наш товарищ“».
Уголовный жаргон оказался живучим и очень подвижным явлением. Постоянно меняясь, трансформируясь сначала в предреволюционную «блатную музыку», потом в ГУЛаговскую «феню», наконец, в постсоветский бандитский говорок, он оказал немалое
