лишь подтверждало безумие его собеседницы – она слышала то, что хотела слышать, говорила то, что намерена была сказать, и любые его оправдания имели не больше шансов дойти до ее сознания, чем глас небесный или доносившиеся с улицы громкие голоса.
Жанна Романовна опять хрустнула пальцами (на этот раз звук получился значительно более тихим), протянула ладони к Терехову, коснулась его колен и сказала неожиданно спокойным и даже дружелюбным голосом:
– Вы решили, что я сумасшедшая? Я действительно произвожу такое впечатление?
– Э-э… – Терехов растерялся окончательно. – Совсем нет…
– Да, – улыбнулась Медовая. – Поймите, Владимир Эрнстович, я всего лишь хочу узнать истину. И кроме вас, помочь мне в этом не может никто. Мы можем сделать это вдвоем: я, вдова жертвы, и вы, убийца.
– Я не…
– Неважно, что вы думаете по этому поводу. Объективно убийца – вы. Давайте примем это как данность и начнем разбираться в том, как все случилось.
– Но я не убивал вашего мужа! Я его никогда в жизни не видел!
Терехов нашел наконец в себе силы подняться и ринулся к двери, будто хотел протаранить ее своим телом. Он ожидал, что получит подножку, а может, даже пулю в спину, кто знает, не держит ли Жанна Романовна пистолет в кармане платья или в ящике стола. Он еще успел оценить бредовость обеих мыслей – спрятать оружие в узком платье было невозможно, а чтобы дотянуться до ящиков, женщине пришлось бы встать и обойти стол. Терехов рванул дверь на себя, тут же вспомнил, что открывалась она не в комнату, а в коридор, и тогда дверь распахнулась – она и не была заперта, – в коротком коридорчике по-прежнему было пусто, и Терехов скатился по лестнице, будто за ним гнались по меньшей мере десять грабителей с ножами.
В себя он пришел на улице перед киоском, на прилавке которого к матрешкам добавились еще и три больших колобка с физиономиями Березовского, Гусинского и Абрамовича – трех евреев, съевших Россию.
– Поговорили? – радостно приветствовал Терехова продавец.
Отвечать Терехов не стал, не стал и оглядываться – быстро пошел в сторону подземного перехода, последними словами ругая себя за нелепое желание узнать, кем был самоубийца, по-видимому, действительно написавший «Вторжение в Элинор».
У метро «Шаболовская» Терехов несколько раз огляделся, представив себе, как это выглядит со стороны – никаких способностей к конспирации у него не было, наверняка он производил впечатление человека, скрывающегося от бдительного ока московской милиции, любой мог подумать, что у него не в порядке документы, и сдать ближайшему постовому.
К черту! – думал Терехов, дожидаясь поезда. – К черту все! Не было никакого «Элинора». Нужно жить, как жил. Забыть все это, как дурной сон. И голос в трубке, и собственный нездоровый интерес, и женщину эту, и ее нелепое обвинение.
Беда в том, что именно дурные сны Терехову почему-то запоминались надолго, а хорошие он забывал
