Но могут там и темные появиться. Преследовать человека станут. Человек не готовый, не выдержит, – умом своим тронется, или в случай несчастный попадет.
– А старейшины, тогда как? – уточнил Степан.
– Старейшины и шаманы – готовые люди. На обрядах бывают и многое видят. Защита у них сильная. С ними вряд ли чего случится. Так что, Степа, слушай, чего тебе говорят, и делай, – а в подробности не лезь. Народ эти вещи давно заметил, – народу можно доверять.
– Батя, тогда скажи: почему не справедливо получается? Духи ведь неугодных забирают, – тех, кто мерзкое делает, – не удержался Степан.
– Так и есть.
– Но, как же Никифор? У него ведь все по-другому было, – возразил сын.
– У него по-другому, – да. Лучших людей тоже забирают. Только в другое место, туда, где они нужнее, – ответил Милхай. Он снова прервал разговор. Посмотрел наверх, где сияло солнце, и где проплывали облака. Подумал о чем-то своем.
– Когда Никифора Аполлоновича хоронили, много народу понаехало. Из округа были люди, из области. Даже из Москвы прилетел земляк, из министерства.
Хорошие слова говорили, добром поминаниями Никифора Аполлоновича. Председатель, наш, не удержался, – заплакал, – да и не один он плакал.
Остался Никифор, в памяти у людей, добродушным и улыбчивым. Для него, дело сельское, – было на первом месте, а понятие Родина было не пустым звуком.
Похоронили, его, рядом с отцом и дедом, – на общем деревенском кладбище.
Разного я повидал к тому времени. Видал, как старики уходили. Как зрелые люди – в самом рассвете, и как совсем молодые. Но когда он ушел, будто все поменялось. Жизнь моя стала пустой и бессмысленной. Ходил я, как будто чумной, будто землю из-под меня выбили.
Менять свою судьбу
Сильно я горевал, будто он – Никифор, родственником мне был близким. Заболел я, после его похорон, и слег на целую неделю. Температура под сорок, кости выламывало, и есть не ничего мог, только воду одну пил. Душа, моя, не на месте была.
Всё слетело, как пыль с сапог. По-другому начал смотреть на людей, ценить начал то, что есть, к старикам стал прислушиваться.
А пока болел, – жизнь свою передумал, – слова Никифора вспомнил. Оценил я его слова.
На работу вышел уже другим человеком. Несколько лет еще проработал, после того события.
– Батя, а как шаманили в твоей молодости? – перевел разговор Степан.
– В ранешние годы шаманить совсем запрещали. Даже преследовали за это. Но, в мою бытность, к такому делу спокойно относились. Не то, что само собой разумеется, но глаза закрывали на это. Народ шаманил спокон веку, и будет шаманить, – как ты его не переделывай, – сказал Милхай. – А чего переделывать? – Все равно бесполезно.
– А ты как начал шаманить? – спросил Степан. Он посмотрел на отца и замялся. Понял, что трудно ему ответить.
Милхай не сразу ответил.
