меня всей семьи, погребая под обломками горящего дома мое прошлое….
Ты улыбалась, когда огонь поглощал все, что было мне дорого. Пламя уничтожало целый мир, мой мир, все, что у меня когда-либо было и что уже никогда не вернуть.
Надругавшись ржавым гвоздем на доске моей памяти, Ты вычеркнула все, что было «до», не оставляя надежды на «после».
Возле этого Костра Безумия я видел в Твоих глазах азарт, а на лице – все ту же улыбку – улыбку, с которой Ты обрекаешь нас на вечные поиски и отчаянную надежду когда-нибудь встать перед Тобой на колени и вымолить себе прощение… и свое счастье…
Мне все еще казалось, что я слышу крики о помощи, хотя и понимал, что это невозможно и ни у кого из тех, кто был внутри, не было ни малейшего шанса выжить, как бы они ни кричали…
Матушка, отец, сестра…
Я хотел погибнуть вместе с родными, но меня крепко держали, чтобы я не прыгнул в горящий дом, и все, что я мог делать, – это, глядя на бушующее пламя, истошно кричать, как будто этим криком я мог что-то исправить. Я уже ничего не чувствовал и почти не слышал себя, но все еще продолжал выть от дикой, невыносимой боли…
…Я умолял Тебя остановить это безумие, вернуть мне семью, мой дом, то кем я был… Но Ты меня не слышала. В этом сплошном мареве горя и отчаяния мой голос был для тебя просто звуком. Пустым и бессмысленным.
Я кричал до тех пор, пока боль не сомкнулась у меня между лопатками. Разрастаясь, она скрутила все нутро и, сделав неожиданный вираж, вцепилась в горло. Сквозь потоки ледяных слез на пылающем от жара лице я пытался прошептать имена своих близких, но не мог выдохнуть ни единого слова. Я хотел попрощаться с ними, но, открывая рот, издавал лишь булькающие звуки и был похож на заплаканную рыбу… Мы не можем видеть слез рыбы, умирающей на суше, как и рыбы не могут видеть слез тонущих людей…
Я понимал, что все изменилось навсегда и что ничего и никогда не будет по-прежнему, но не знал, как это принять и что с этим делать… Все это необратимо застыло в памяти и настигло меня в ту ночь, когда я впервые встретился с Тобой…
…Ночь постепенно отпускала свою темную хватку, и я бы хотел, чтобы все это оказалось жутким сном. Но рассвет неумолимо просачивался сквозь серое небо, безжалостно обнажая весь ужас произошедшего ночью. Земля все еще клубилась белым дымом неостывшего горя, и я по-прежнему не мог говорить. Мне было шесть лет, и, кроме детства, хоронить было нечего…
Ты швырнула мне в лицо перчатку отрочества, выбросив на улицу, научила ненавидеть и не доверять, скитаться в трущобах человеческих отбросов, частью которых стал и я сам…
Оказавшись за кулисами этого безумного театра, я замкнулся в себе, окутанный беспросветной болью, понимая, что передо мной захлопнулась дверь в мое будущее, в мое возможное счастье.
…Теперь я знал, что Ты так и не прочла длинные письма моего детства, которые я писал Тебе каждый день. Там были
