принял любой палач, ноНе тот, кто ещё не пал,
Кто жил сам на глубоких ветках
И смотрел высоту пустот,
Брат Олежек,
Блат олешек,
Плат орешек
Охотник меткий
И всегда попадает в рот.
Когда люди были деревьями,
Но деревья уже без сил
Голосили, и староверами
Их назвали, он нас простил
И сорвался плодом и азбукой,
И пророком и колуном
Его голос сухой, неласковый
Пошевеливал в каждом дно,
И, наверное, кто-то заново
Пожалел и не стал бы жечь,
Как кора пожимает ранами
Изнутри дровяную печь,
Но печаль стала новой азбукой,
Угловатой и нефтяной,
Оттого он всегда опаздывал
За горючей её спиной.
«Здесь букет, обращённый в гербарий…»
Здесь букет, обращённый в гербарий,
Между летних и ловчих страниц
Восхищённые корни пускает,
Босиком прорастая сквозь них.
Он уже не букет, а танцовщик,
Отражённого сада шпион,
В белой пляске выходит на площадь
И оглядывается, поражён
Блёклой мощью страничных строений,
Всем буквальным, совсем неживым.
Он листами схватился за стену,
И листы не выдерживают нажим.
Гнётся улиц кордонная арка,
В переплёте заводится дверь,
Как ключом от такого подарка,
На который не можешь смотреть,
Только смотришь. И он тоже видит.
У него нет ни глаз, ни лица,
Но, обученный чтению, выйдет,
Чтобы всё долистать до конца,
До комка, до зелёного праха,
До пятна на изгибе угла.
Перед ним довоенная Прага
Или Рим, обновлённый дотла.
Спит трава и пожухли куртины,
Пахнет запах – не пыль, не бензин.
Плавкий ветер себя закрутил бы,
Если б кто-то его не свинтил.
Он траву подожжёт и закурит,
И его травяная ладонь
Разомнётся над голой фактурой
Всей поверхностью разных сторон.
Это старый сюжет и старинный,
Желтоватый на сгибах язык,
А вглядеться – ни Праги, ни Рима,
И неясно, к чему он приник.
Это твердь, или смерть, или тени,
Или Тверь по дороге туда,
Где у бывших цветами растений
Отрастают свои города.
«Ангелы подтягивают Землю голосяным канатом…»
Ангелы подтягивают Землю голосяным канатом,
Тот и этот подтягивают земле
Голосяным канатом,
Хрусталём прокуренной парусины
Белую твердь, и твердь золотую,
И смерть, и дверь, хлóпком хлопочущую впустую.
Смерь его длины, его величины,
Его крепкие нитки неразличимы,
Неугасимы,
Тянут-потянут, и так, натянутые до упора,
Неразрывно связывают горло и горлодёра.
«Когда оратор и оратай…»
Когда оратор
