террора, Юрию Киршону, который успел «посидеть в бытность совсем юным», стихи ему очень понравились, особенно: «мы разрушали то, что разрешали, а нам хотелось многое снести», вдруг он заплакал. «Ты чего, Юра?» – спросил я у него, а он: «Ты понимаешь, они били меня и заставили подписать, что я хотел бросить бомбу в автомобиль товарища Сталина, проезжающего по нашей улице, а когда я подписал и моего следака арестовали, меня снова били – теперь уже за то, что я подписал, ибо на самом деле наши окна выходили не на улицу, а во двор. Ваше поколение уже счастливее, Женька». – «Но не у всех и из нашего поколения сложилась судьба так счастливо, как моя, Юра».
Вечером, когда мы вернулись в наш Полтинник, меня ждал Борис Слуцкий. Он говорил со мной в присутствии дежурного и поэтому, особенно ничего не объясняя, сказал мне:
– Женя, все в порядке. От тебя нужно одно – только проявлять выдержку, – и крепко пожал мне руку. Все-таки на войне он был политработником.
Когда я вернулся в камеру, Циркача уже не было. За Циркачом приехал директор цирка с разрешением из прокуратуры. Циркач должен был ехать на гастроли в США. Он хотел купить у деда-революционера его ватник, который, может быть, ему спас жизнь. Но тот ему просто его подарил.
Часа в два ночи меня разбудил дежурный. Не только меня, но и всю камеру.
– Евтушенко, с вещами на выход. За тобой машина из Угрозыска. Ты, оказывается, не поэт, а важная птица. На тебя посмотришь и не подумаешь. Угрозыск имеет право у нас забирать только особо опасных преступников. Что ты там такое натворил?
– Держись, Женька, – сказал Слава Котеночкин. – Писать стихи можно и в голове, даже без бумаги.
– Главное, ничего не подписывай, – сказал дед-революционер.
– Если в чем виноват – лучше честно признаться, – сказал директор завода. – Родина – она все же мать, а у тебя вся жизнь впереди.
– Мать – она и есть мать, – сунул мне бумажку Герой Труда Степа. – Вот тебе мой адрес и телефон. Нужны матери твоей деньги будут, дай знать, не стесняйся – с меня не убудет.
Дежурный провел меня до фургончика, кузов которого был разделен на две части – в одной половине охранник, наблюдающий за мной в зарешеченное окошечко, во второй я на металлической скамеечке. Шофер был отдельно.
– Наручников нет – хороший знак, – подбодряюще шепнул мне дежурный и хлопнул по плечу – Ни пуха ни пера.
– К черту, – не забыл ответить я.
Ехали недолго.
Мы находились за железными кружевами высокого забора перед желтым среднеэтажным зданием. Я его сразу узнал. Это была знаменитая Петровка, 38.
Меня уже ожидал вышедший из главного подъезда человек в штатском с профессионально не запоминающимся лицом.
– Извините, что так поздно, – сказал он, открывая передо мной массивную, нелегко поддающуюся дверь.
У дверей сидел дежурный за столиком с телефоном. Он сразу снял трубку.
