самою жизнью искушенье.И люди жить хотят.
И… говорят.
И вдруг заметил следователь:
юноша
на девушку по-странному взглянул,
как будто что-то понял он,
задумавшись,
под музыку,
под плеск ее и гул.
Зашевелил губами он, забывшийся.
Сдаваясь, вздрогнул хохолок на лбу.
А следователь был готов записывать —
и вдруг услышал тихое:
«Люблю…»
И девушка,
подняв глаза огромные,
как будто не в тюрьме,
а на лугу,
где пальмы,
травы
и цветы багровые,
приблизившись, ответила:
«Люблю…»
Им Брамс помог!
Им —
а не их врагам!
И следователь,
в ярости на Брамса,
бил юношу кастетом по губам,
стараясь вбить
его «люблю»
обратно…
Я думаю о вечном слове том.
Его мы отвлеченно превозносим.
Обожествляем,
а при всем при том
порою слишком просто произносим.
Я глубоко в себя его запрячу.
Я буду помнить,
строг,
неумолим,
что вместе с ним
идут на бой за правду
и, умирая,
побеждают с ним.
«Мою поэзию…»
Мою поэзию
две матери растили,
баюкая
и молоком поя:
и мать моя родимая —
Россия,
и Куба —
мать приемная моя.
Качаемый метелями суровыми,
я буду вечно,
легок и высок,
кружиться над сибирскими сугробами,
как фрамбойана алый лепесток.
И над тобою,
молодой,
светающей,
зеленая кубинская земля,
останусь я нетающей,
летающей
снежинкою со станции Зима…
«Поэзия…»
Поэзия —
не мирная молельня.
Поэзия —
жестокая война.
В ней есть свои, обманные маневры.
Война —
она
