быть другими, должны быть поражены, как и он. Но они все так же переговаривались, шутили, молчали, не обращали на него никакого внимания, будто он был в таком же состоянии, как и они. А может ничего и не произошло. А если бы произошло, то гудел бы весь город. Столько людей сразу. И это не в море где-то во время гибельного шторма, а на берегу. Не может быть такого. Не может! Теплилась надежда, пока не зашел в стылый морг.
Ее вздутое застывшее тело лежало на голом топчане, небрежно полуприкрытое серой простыней. Лицо было мраморным. Какое-то удивление застыло на нем навечно. Глаза были закрыты.
Он упал на колени, боясь дотронуться. Шепотом просил, почти теряя сознание:
– Открой глаза, открой глаза….
Едва вышел из морга. В голове стучало: «Ну, почему не я? Почему не я!? Как я мог послать. Я не чувствовал, не позаботился, как она обо мне, когда в десятки тысяч миль от нее, в Антарктике, ночью в снежном заряде мой китобойц едва не врезался в айсберг. И она на таком чудовищном расстоянии от меня почувствовала это. И утром радист принес радиограмму: «Милый беспокоюсь сообщи срочно как ты люблю целую твоя».
Вручая ее, молодой радист восхитился:
–Вот это жена! Надо же так… Она будто была рядом, а то и вместе с нами.. Мне бы такую….
– Ищи и найдешь. Какие твои годы – тогда отшутился Николой Фотейвич, сам растроганный до глубины души предчувствием любимой.
А сейчас терзал себя: «А я, провожая, не обратил внимания на предупреждение сердце. Отпустил ее. Как мог!?
На похоронах словно окаменел. Товарищи советовали:
– Заплачь, капитан, душе легче станет.
Да и старушки со стороны ее родителей нашептывали молитву; «Зряще мя, безгласна и бездыханна предлежаще, восплачете о мне. Вси любящие мя, целуйте мя последним целованием».
Он прижал свои вздрагивающие губы к ее холодному мраморному лбу. Но «восплакать», не смог. С юности был приучен: «Ты моряк! А это значит: моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда!» Готовила это военная песня его к душевным испытаниям, но к не таким же. И все же, собрав всю свою волю держался, не давая расслабиться на виду у всех, как на глазах своей команды. И только ночью, прижав к себе подушку, еще пахнущую родным телом, разрыдался и не мог успокоиться до утра. Ее закрытые глаза все были перед ним. Он, как в беспамятстве, чувствуя свое бессилие, свою беспомощность вновь умолял:
–Открой глаза. Открой!
И чтобы забыться залил этот осколок водкой. Да разве зальешь. Взял себя в руки и зажил в одиночестве. Что-то было заложено в нем его предками и материнским молоком: любовь с первого взгляда и навсегда. Заставляло жить по мере сил и духа, не представляя себе другую семью и те глаза, которые в памяти не угасали.
Все еще был крепок. Свою «легкую морскую походку» держал. Был высок и не сутулился. Сверстницы на него заглядывались, да и те, что были моложе его и намного. Но он был непреклонен. «Однолюб», – завидовали они той, которая жила в его сердце.
Таким и вышел на пенсию. Но работу не бросил.
