лучше всех одет?Кто одет в защитный цвет,
защитит он или нет —
лишь бомбежка даст ответ.
Каждый маленький рисенок,
что на цыпочки встает,
смотрит в страхе, как ребенок, —
не летит ли самолет.
Долог дождь,
долог дождь,
но не дольше, чем война.
Во Вьетнаме не найдешь
довоенного окна.
Долог дождь,
долог дождь,
но не дольше, чем война.
Как у нас в войну —
точь-в-точь
третья каждая —
вдова.
Глаз разрез у них иной
и язык иной,
но что сделано войной —
сделано войной.
Нашей русской бабы крик
рвется сквозь чужой язык:
«Я и лошадь,
я и бык,
я и баба,
и мужик».
1972
Рождество в Ханое
Рождество Христово во Вьетнаме —
отдых от антихристовых бомб.
Елочки с нейлонными ветвями
приоделись на углу любом.
Приоделись старость, юность, детство,
но не слишком пышен променад,
ибо это слово – «приодеться» —
ко Вьетнаму трудно применять.
Время не для шика, не для лоска,
но в прическе женщины любой
все-таки какая-нибудь блестка
светит вифлеемскою звездой.
И, за бедность не прося прощенья,
все-таки над каждым пиджаком
отсветом пеленок в той пещере —
беленький платочек – уголком.
Даже если холст дырявой робы
на плечах вьетнамских стариков,
их морщины – потайные тропы
трех неумирающих волхвов.
Ангелам, небось, просторно в небе,
а в соборе давка – просто страсть!
Здесь не то что яблоку, – здесь негде
рисовому зернышку упасть.
Нет, не фанатическая вера
собрала крестьян и весь Ханой, —
просто ежегодная премьера
этой взрослой сказки завозной.
Церковь, ты сейчас театр для бедных
или ты всегда такой была?
Сказкой желтых стала сказка белых,
но ни тех, ни этих не спасла.
Если рвутся бомбы, чье-то: «Амен!» —
где-нибудь в горящем городке,
словно позолоченный, но камень
у ребенка мертвого в руке.
Но красиво – до чего красиво! —
лишь Христа-младенца славит хор,
и громадой скального массива
в воздух поднимается собор.
Он летит над рисом юным-юным,
над землей, где каждый дом скорбит,
где почти забыто слово «умер»
и привычно слышится «убит».
Голоса все тоньше, тоньше, тоньше,
и бестактно целеустремлен
лишь японский телевизионщик,
с
