китобоямиОдессы.
Но у новых московских девочек,
воспитанных на болгарских соках,
ноги росли с катастрофической быстротой.
Манекенное телосложение
приняло массовый характер,
и манекенщицы-профессионалки
бледнели на этом фоне.
Лева решил переменить фон.
Лева уехал в Израиль.
Но в Тель-Авиве Леве не показалось.
Не показалось в Париже —
художнику сложно выделяться в городе,
где семьдесят тысяч
художников,
желающих выделяться.
Я встретился с Левой случайно в Нью-Йорке,
в доме миллионера Питера Спрэйга,
где тогда служил мажордомом
бывший харьковский поэт Эдик,
получивший это место
благодаря протекции мажордомши-мулатки,
которую вызвала мама,
медленно умирающая в Луизиане.
Эдик,
по мнению эмигрантской общественности, —
чеховский гадкий мальчик,
приготовляющий динамит
под гостеприимной крышей капиталиста,
тогда писал свою страшную,
потрясающую исповедь эмигранта
в комнатушке с портретами Че Гевары
и полковника Каддафи.
Миллионер отсутствовал.
Он улетел на «конкорде»
в Англию
на собственную фабрику автомобилей
«Остин Мартин»,
и Эдик пил
«Шато Мутон Ротшильд» 1935 года,
если я не ошибаюсь,
года собственного рождения,
и заедал щами из кислой капусты,
купленной в польской эмигрантской лавке
на Лексингтон-авеню.
Бывший одесский пианист,
смущенно сказав,
что он знает по работе мою маму,
смахнув слезу,
заиграл на «Бехштейне»
«Хотят ли русские войны?..».
Бывший
