до благородной истомы начищать свои мысли, цели, мечты, идеи. И вот он – бунт, шторм, топот копыт Пегасов и щепки.
Я желал кинуться без оглядки туда, где мне не придётся нести ответственность за хаос и за его причудливую периодичность. Я отчётливо, к сожалению, понимал, что сменить свою кров, улицу, город, страну – вовсе не значит оставить старого себя позади нового, желаемого, упорядоченного, но со всеми своими ребяческими страстями, вожделениями, спонтанностями. Спонтанность – мечтательная смелость неискушенных душ. И я кинулся! Мне так показалось, потому что ощутил себя настоящим авантюристом, а ведь я всего лишь оторвал ботинок от порога.
Достаточно одной похвалы, чтобы оступиться и рухнуть наземь, перестать дышать. Всё – ради похвалы: искусство, становление, соперничество, всё стремится к ней. Хвалебными песнями полнится горло, и наступит время, когда для других песен не останется желающих ушей, стен, пространства, к чему нам слушать что-то, кроме похвалы? Но, если двигаться по направлению к ней, ровно что жить, значит ли это, что услышать её – остановится? Человек закидывает удочку в реку, где рыбы с испугом уплыли прочь, страшась навязчиво выглядывающего червяка. Человек трясёт игральные кости в кулаке и с вымученной страстью бросает их, а удача тем временем боится тех, кто её раболепски ждёт. Я играл в кости, изображая дилетанта, и восторг – оказывался неизменным баловнем своей удачи.
Блеклый, краеугольный миф, сморкающийся в подол моих длинных, увесистых верований в себя, миф о том – что я особенный, что уж если и не тот, кто главенствует и подчиняет, то по меньшей мере тот, кто отличен от других, сильнее, мудрее, и предопределен на свершение каких-нибудь достойных дел; Этот миф хворал, но я не подавал виду, что скоро он совсем зачахнет, и все мои верования в собственную значимость останутся лишь насморком, раздражающим слизистую.
Поэтому я принял решение наконец оторвать ботинок, и оставить позади мазутный порог. Тот, который сейчас, спустя годы, придётся снова переступить. За эти годы я стал немного другим, и, кажется, монологи моей души стали достаточно членораздельными, и я смогу красноречиво рассказать о тех людях, вещах, ночах, проведённых в местах, отличных от здешних, непримиримых с лоском моей натуры. Не беритесь судить меня за неумышленно проскользнувшую толику лжи: я красноречив лишь в тех историях, из которых вынес какой-нибудь урок, а рассказчик из меня получился бы лукавый и ленивый; умелых, готовых ежечасно с должным энтузиазмом стряпать по дюжине розовощеких, пышногрудых героев для увлекательных мемуаров полным-полно, а моя память всего сюжетного избирательна и утробна.
Сейчас же, на ум приходят не размеренные, всегдашние свежие воспоминания, которыми я полон, как полон кот беспрерывными потоками никуда не спешащих, кроме его глотки, крыс, а те, что отозвались когда-то во мне смелостью содержания, своей эмпирической неискушённостью, те – чьи лакомства накормили того желторотого
