говорок. Странно, кто там может быть? Неужели слуги в отсутствие хозяйки любуются красотами сада и, подверженные влиянию весны, флиртуют, пока есть такая возможность. Впрочем, это не её забота, не нужно людям мешать, может, именно здесь и сейчас решается судьба загадочного Гвидо и молчаливой горничной. Сатура спешно повернула обратно. Она села на одну из изящных скамеечек, расставленных по полукругу двора, и прикрыла глаза. Таким образом можно было мечтать, что находишься дома. И рядом играет Даль. Разговаривает с садовником мама. Благодушно попыхивает сигарой папа. Сейчас он откашляется и скажет: «Солнышко, а ты не боишься, что на твоём очаровательном носике появятся веснушки?». Сатура и мама одновременно спохватятся и спрячутся в тень, а Даль категорично заявит: «А я не боюсь, потому что я, как и ты, папа, жгучий брюнет!». Папа захохочет, а мама потреплет мальчишку по голове, чмокнет его в макушку и скажет: «Ты у нас папин сын, милый». Потом папа сгребёт первого, кто ему попадётся, в охапку и тоже чмокнет. К сожалению, ничего этого никогда уже не будет, но помечтать-то можно?
– Очаровательно! Уж не само ли солнце снизошло к нам на землю? Только почему в таких мрачных одеждах? – Сатура узнала голос мужчины, ворковавшего в беседке, память на голоса, как и на многое другое, у неё была отменная.
Пришлось открывать глаза, расставаться с родными, которые так явственно пригрезились в мечтах, и смотреть, кто же потревожил покой. Вернулась тётушка, и с ней приехал кто-то из гостей? Напротив стоял странно одетый молодой человек в свободной белой блузе и обтягивающих бежевых лосинах, на его шее был повязан чересчур пышный красный шёлковый бант. Каштановые волосы искусно уложенной свободной волной сбегали до самых плеч. Сатура никогда не видела живых художников, но именно так она подумала, рассматривая стоящую напротив пару. Художник и его натурщица – хрупкая изящная девушка, в данный момент презрительно морщившая свой прелестный носик.
– Умоляю, молчите! – воскликнул молодой человек, падая на колени. Впрочем, сначала он успел бросить мимолётный взгляд под ноги, а так ли чисты плитки, чтобы коснуться их светлыми штанами. – Я угадаю, кто вы. Вы – нимфа, скорбящая о потери возлюбленного! Да, так и есть! Умоляю, позвольте мне написать с вас картину! О, это будет шедевр! Белое заснеженное поле, посреди поля кровать, застеленная чёрными шёлковыми простынями, а на кровати – златокудрая обнажённая нимфа!
– Милый, но ты ещё не дописал шедевр со мной! – капризно заявила его спутница. – И баронесса ждёт не дождётся, когда же ты закончишь её портрет.
– А, – будущий гений угля и кисти махнул рукой, – потом, всё потом! Леди баронесса не спешит, а вдохновению не прикажешь.
– Конечно, зачем ей спешить, – надула губки прелестница. – То-то вы всегда закрываетесь в студии, когда ты берёшься писать её портрет!
– Родная, – мужчина взял руки натурщицы в свои и, заглянув ей в глаза, произнёс: – Я в чём-то обделяю тебя? – та отрицательно помотала головой. –
