на Неву сквозь ворота Львова в Петропавловской. Вообще – хоть на железной дороге – путь сквозь финские граниты проемов (пробоев) мостов и насыпей – но непременно в летний свет; зимой Пиранези не работает.
Случилось худшее. Никола оккупировал Петербург, от которого было уже не отвязаться. И у меня, увы, написалось так. Страшная модерновая люстра, которая висит над моим столом: на цепях, громоздкая и черная, из дешевого металла, в неовизантийском вкусе к 300-летию дома Романовых; в ней есть что-то утилитарно-величественное и репрессивное. Тюрьма, дарующая свет.
Русские денди 1970–1980-х годов, в которых нет ни свободы, ни воли, зато много фрустрированной элегантности.
Главная ассоциация: Петербург и даже Ленинград, все остальное на самом деле частности, и они могут быть любыми и в любом диапазоне, от арки на Галерной, где цвет небес зелено-бледный, скука, холод и гранит, до моей тети Кати с ее высокой экстатической бедностью (стоптанные башмаки и платье с выглаженным бантом, в руках авоська с мерзлой картошкой) или, наоборот, m-me Курочкиной в штанах и под вуалью.
Теперь меня мучает совесть. Мы с Николой сообща протоптались на крохотном петербургском пятачке, в то время как Ипполитов воспарил от фарфоровой фигурки ЛФЗ к Жене Самаритянской. По этому поводу у меня к вам просьба, друзья. Погуглив в памяти «Тюрьмы» Пиранези и уйдя, наконец, из вечного Петербурга в наш 2012 год с его вполне себе тюрьмами, помогите создать ассоциативный ряд под стать морковке.
Когда я был маленьким, бывшие политические зэки пели комическую блатную песню с комической блатной мечтой – увидеть хоть бы в щелочку эту самую Марсель, где девочки танцуют голыми, где дамы в соболях, лакеи носят вина, а воры носят фрак. Интеллигентные люди, они над этой мечтой, конечно, смеялись. И, конечно, ее разделяли – мечту советского человека о европейской свободе. Что вам сказать о Марселе? Дам в соболях не вижу, воров во фраках тоже. Где тут девочки танцуют голыми, не знаю – по полному равнодушию к этому сюжету. Тех, кто спешит сюда с зажатой в кулаке истиной, вынужден разочаровать: мальчики, танцующие голыми, не интересны мне ровно так же – ни арабы, рассевшиеся в тумане, ни моряки, рассеявшиеся в нем.
А интересны церкви, церкви, церкви, папский дворец в Авиньоне с фресками Симоне Мартини и Маттео Джованнетти, мрачная безысходная готика, бездонный каменный мешок, где, запутавшись в орнаменте, соловьи поют, и снова церкви, церкви, церкви, и в них опять Симоне Мартини, этот сиенно-авиньонский Рублев. Свобода из интеллигентской советской мечты, та самая европейская свобода – в церквях она есть. И, пожалуй, там она всего нагляднее. Уж поверьте мне, как защитнику Pussy Riot.
Приехал сегодня в Экс-Ан-Прованс на исходе ланча, стал рыскать по городу в поисках заведения, где дают устриц (да, устриц! устриц! и не осуждайте меня, никакой это не разврат, они здесь дешевле картошки). Из 15 обеганных мною впопыхах столовых в трех устриц не оказалось, а в остальных их и не могло значиться, едальни были итальянские – пробрался позорный гастрономический
