красной змейкой вьётся, с глазами-бусинками. И рыкающий зверь на медной бляхе. Великим князем жалован за крещение Новгорода.
Подивился Лодь осторожно. Свою работу распеленал из тряпицы. Глаза поднял.
Резной работы фигурки матери и дитяти. Чадо она свое пестует. В ладони мастера будто дышит грудь её и младенец чмокает. Божья мать – ак человечья. Дитя своё, Иисуса пестует.
Взял воевода, отошёл. Присел на скамью. Усадил крепкое тело и на фигурку пялится. Водит глазом ласково. На скамье поручень резной. Дракон заглатывает жалом заплетенный в косу солнечный луч. Затейливо выполнено.
Коснулся мастер головы змия. Щупает незрячими пальцами, будто видит ими. Зыркнул воевода оком на зодчего. На белом челе жилка пульсирует теменным родничком. Очи блаженные. Перстом придавить может жизнь вельможа. Сломать, как деревянную скорлупу.
А на божьей матери плащаница уложена складочками, словно в китайский шёлк одета. Личико младенца нежно-крохотно резьбой исписано – подлинно жизнь в нём. Зодчий будто из дерева вынул человеков. В Византии таковых нет.
– Чудно режешь, хлоп. Лепо. Не обидел Перун тебя рукоделием.
Забылся отрок. В глазах синица щебечет.
– Так нету бога нашего, Перуна, воевода. Порубал ты его.
Боярин поделкою тешится, а ухо вострую дерзость выхватило, как пичужку. Фьють, из клети не выпорхнуть.
– Сказывай, зодчий, что в Новом городе промеж себя бают?
– Мой сказ обменяешь на голову, боярин, так ведь?
– Твоя башка не лисья шапка, руки дороже. За них гривнами платят. Это язык дурь баламутит.
Не тать аз Новгороду – дремучесть его. Волхвы сулят старую веру. Ромеи – новую. Не в деревянном идоле вера, отроче, но в сердце. Аз есмь пёс княжий и человек ратный. А в Новгороде воевода и власть. Бог отныне – Христос у нас. Сам ведаешь. Он господь всея Руси. Из-за моря прибыл с Великим князем. Посему – токмо тому и быть. Промолвлю вот что. Справедливо сие или нет – воля Великого Киевского. Ни тебе дерзость мне молвить, ни мне словом прелестным тебя угощать. А как изделать, чтобы этот бог до сердца дошёл, ежели порублен Перун в сердце твоем – сам намысли.
Встал воевода, заскрипела половица… Буд-то по телу прошкребла.
– А язык проглоти, паря, не то быть тебе в железе. А укажет на тебя холуй или ябедник по доносу – не помилую. Хоча среди мастеровых сам ты княжич.
– Живи многие лета, боярин. Спаси тя твой бог.
Вышел Лодь от воеводы, будто вдругорядь народился. Кому помолиться: Перуну или Богоматери? 3а милость боярскую. Лют был воевода, а слово держал.
Только всадил мастеру нож помеж лопаток соплеменник. Кровный новгородец, не тать, не печенег. За вероотступническое рукоделие. Оплакала его Ягода. Губами-вишнями холодные уста запечатала. Очи мужа перстами закрыла. Похоронила по-христиански
