с высунутым языком. Молодая жена и необходимость изображать верноподданного не позволяли Друзу мстить за побои нашей сестры мерзкому Агенобарбу.
Жизнь в доме великой римской матроны могла бы принести нам много радости, но арест матери и Нерона бросал на все мрачную тень. Они по-прежнему находились в семейном доме на Палатине, оторванные от нас, и ждали какого-то вердикта от префекта претория. Наконец в начале следующего года, когда стаял снег, император одобрил решение Сеяна.
– Изгнание? – повторила я, отказываясь верить в то, что слышу.
Калигула кивнул. С непроницаемым лицом он дочитывал депешу из дворца.
– На разных островах. Пандатария и Понтия.
Внезапно он ощерил зубы в зверином оскале и отшвырнул письмо на стол. Опасливо поглядывая на брата, я дотянулась до письма и перечитала сообщение.
– Ну, изгнание – это еще не самое худшее, – пропищала я; оставалось только цепляться за любую, даже самую слабую надежду. – На протяжении веков множество великих людей возвращались из изгнания. Например, Цицерон. Или Марий.
– Дни Мария и Цицерона давно миновали, сестра, – обронил Калигула; его взгляд неустанно рыскал по маленькому зимнему таблинуму, хотя мы сидели там одни, да и на прабабушкиной вилле, как мне казалось, было относительно безопасно. – Сенат не отменит изгнание матери, как сделал это в случае с Цицероном. И Нерон не пойдет маршем на Рим, подобно Марию. Они одиноки и беззащитны, а пока император отсутствует, марионетками в Риме управляет Сеян. И не изгнанием он карает мать и брата. Это всего лишь первая, подготовительная стадия медленного и беззвучного смертного приговора.
Мой мозг просто-напросто отказывался воспринимать его слова.
– Но мы видели, как Сеян… как его преторианцы убивают людей. И довольно часто. Уж если бы он захотел убить их, то…
– Если бы он убил жену Германика и ее сына, наследника императорского трона, то поднялся бы шум. Сеян могущественный человек – самый могущественный в Риме, но даже для него подобный скандал не прошел бы бесследно. Нет, сначала он уберет своих врагов куда-нибудь подальше, так что о них позабудут, и вот тогда они тихо и без лишнего шума умрут.
Калигула встал и вышел из комнаты, а я вдруг осознала, что значит остаться в вынужденном одиночестве изгнания.
С тех пор я часто плакала.
Вплоть до последней весны нашего пребывания на вилле моя прабабка Ливия, все видящая и все понимающая, пыталась поднять мне настроение – знакомила с бесконечной чередой женихов и интересовалась, не приглянулся ли мне кто-нибудь из них. Мать никогда бы не стала об этом спрашивать, и мнения Агриппины о ее будущем муже никто не узнавал. Нет нужды говорить, что ни один жених меня не заинтересовал. Разумеется, Ливия отмела самых алчных, бесталанных, жестоких и распущенных, но даже те, что остались, – а это были лучшие юноши Рима – не привлекли моего внимания. Разве могла я допустить
