особенно после моего летнего путешествия в Копенгаген. Я запел, а Макс шутит – «Игорь опять под воздействием…» Лови волну крикнул я Нине с кондитерского и чуть не утонул в её сонных измученных и гневных глазах. Все залились хохотом. Ну вот, подумал я, день начинается с праздника и до конца бы так…
Порой моё веселье бьёт мне по носу. Моим коллегам не всегда понятно мое состояние, оттого иной раз чувствую себя щенком в дикой волчьей стае – искусанный теряюсь в разных видах дел рабочего процесса, в его непроходимых зарослях.
Утреннее правило
Мой чокнутый хомяк внимает утреннему правилу.
Пора покоя видит свой конец, время бодрствовать. Настроиться на волну суетной обыденности дня, каждое утро мне помогают индийские мантры – иное духовное звучание; не буду скромничать, утреннее правило у меня проходит своими словами. Как я говорил раннее, утренняя пора для меня самое благоприятное время, но наверное не сегодня. Моим будильником стала проснувшаяся судорога в ноге, промчавшись сковкой по всему телу, заставила меня встать на 15 минут раньше, нарушив тем самым и так не очень приятный сон. Наблюдая за тем, как мой чокнутенький хомяк тащит из домика под колесо салфетку я улыбнулся. Старушка Филипс изрядно захрипела, выдавливая из себя со стоном ароматный кофе. Проверив почту и пробежавшись глазами по утренним новостям, я почему-то подумал – такая дурная мысль, кто-то сегодня не проснулся, закончились дни скитания и метания. Впереди далёкий путь. Перекрестился. Так всё, пошли проч, сказал я своим наводящим на покойное дух, не успел проснуться вы уже начинаете своё злосчастное дело. Подумай о долине тюльпанов – сказал я себе и унёсся с чашкой кофе крутя педали. Час седьмой, вот я уже в метро, на пол-пути к своему рабочему месту. Нести благословенный подвиг, насыщения физической пищей детей, вкладывая туда свои добрые качества. Не понимаю, как можно готовить в плохом настроении. Не скрою, подвластен, но работаю над собой…
К святости
Не многие могут увидеть истинного меня в, разве что игумен, блуждающий к ряду пятнадцать лет по зарослям моего духовного и грешного болота.
Откровенность, некие остатки святости, вложенные когда-то не равнодушными, сердобольными во плоти ангелами, наверняка ещё даёт свои плоды. Самое страшное для меня, пока дышу, это стать смоковницей, дерзнувшей засохнуть при встрече со Христом и стать примером отвращенной смерти. Смоковница женского рода, я же рожденный мужчиной, почему-то чувствую себя из этого рода – «она моя». Вот и первая моя открытость.
Настоящим и откровенным стою я, в разорванной хламиде, надеясь стать подле облаченным в разноцветный халат, как сын отца из ветхого завета.
Обыденная жизнь, стихийное бедствие. Только то, что мы привыкли считать сном и есть тихое пристанище настоящей жизни.
