в свои руки Степаныч. – Эти уроды только наносят моральный ущерб обществу, губят здоровье нации.
Он предложил еще выпить за сказанное и считать тему исчерпанной. Затем, ударив пустой кружкой о стол, выдал целую серию изречений, ставших вмиг крылатыми:
– Если я говорю о телесном здоровье, то имею в виду не загробную, а самую что ни на есть нашу грешную, мирскую жизнь. Кесарю кесарево, а пресвятой деве Марии непорочное зачатие. Аминь.
Это значило, что Степаныч больше не потерпит вольнодумства насчет «этих идиотских прав и свобод», которыми у нас до сих пор пудрят мозги простому люду и сбивают с толку морально неустойчивых. Я знал, что до этого дойдет, и молча ждал спокойного завершения говорильни, пока она не переросла в очередную свару. Пора было расходиться. Но Вася и тут не мог удержаться, чтобы не выступить в защиту либеральных ценностей. На это Степаныч отвечал, что свобода есть обратная сторона одиночества. Она порождает фрустрацию, чувство бессилия и страх перед болезнями. А посему ничего хорошего от нее не жди, кроме иллюзий и химер.
– Почему все обрадовались перестройке? Оттого, что жили без забот, на всем готовом – бесплатная учеба, жильё, стабильная работа, уверенность в завтрашнем дне… Коммунизм, одним словом. А все мало, даешь свободу и заре пленительного счастья.
– Между прочим, – добавил Вячеслав Васильевич, – если на то пошло, Хрущев обещал построить к 80-му году не коммунизм, а лишь его первую фазу. Как сейчас помню – XXII съезд КПСС, октябрь 1961 года. Я так думаю, эту, как её, начальную стадию мы построили и жили при ней. Только не заметили.
– И я помню, – подал голос еще кто-то, и разговор пошел по кругу. – Не помню только, чтобы в Кремле или на Старой наши социалисты-утописты обещали построить высшую стадию коммунизма в обозримом будущем. Такое, наверное, не приходило в голову никому, даже Никите Сергеевичу.
Я его заметил давно. Он сидел спиной к нам, словно манекен у стойки, и, казалось, не проявлял никакого интереса к тому, что говорят под боком. Но это была именно та самая поза, которая предательски выдает твое скрытое желание тоже участвовать в потехе и внести ясность в путанный разговор. По его ушам, сутулой спине и повороту головы было хорошо видно, что он все время нас подслушивает, но не потому, что стукач, а потому, что в нем самом горит нестерпимый огонь желаний сказать что-нибудь значительное по этому поводу. У холериков эта страсть граничит с безумием. Слова ему никто не давал, но молчать далее, видно, уже не было мочи. Мы не стали лишать его этого удовольствия, хотя Степаныч сердито нахмурил брови.
***
Человек у стойки расправил плечи, шагнул к нам, и мы увидели, что лицом он был зело стервозен. Я вспомнил, что раньше видел его в телепередаче местного канала «Мы – Преображенцы». Долгими зимними вечерами, часа по два на дню он изводил нас лекциями о свободах личности, половом воспитании, феминизме, праве наций на самоопределение и отправлял в эфир такие же судорожные
