сопряжено с внутренним трепетом.
Это относилось и к мату, в котором я все свои годы чувствовал такие же глубины греха. И служа в армии, и в любом мужском обществе, где это было нормой – я никогда не принимал эту норму. Если и ругался, то демонстративно, для других, внутренне ужасаясь безобразию, кривизне этих слов. Ну а вне армии вообще отпала необходимость их употреблять, в каких бы то ни было обстоятельствах. Я работал, конечно, не в стерильных условиях, но всегда в интеллигентном коллективе, окруженный интеллигентными женщинами. Хотя не прав, ругательства могли звучать внутри меня, в случаях каких-то провалов или боли. Даже иногда вслух. Но вот мат от женщины я воспринимал всегда как святотатство. Хотя и мама моя ругалась по-простому, совершенно не чуралась этого языка. Тем не менее, мат – это приобщение к свальному греху. Это открытость и готовность к сексу. Женщина или девушка – с матершиной в устах – претило всему моему представлению о женщине. Воспринималось как невозможное. Как грязь. Грязь и женщина – несовместимые понятия. Во мне. Совместить их я могу только своей раной, болью. Мне больно от этого. Но с какого-то момента я приемлю эту боль и трансформирую ее в сладострастие.
Ругалась она здорово. И это первоначально было шоком для меня. Она пробивала мои защиты, мои комплексы. Но мне хотелось их пробить, мне нужно было их пробивать. И я старался тоже материться, находиться в том же пространстве языка, что и она. Она «обучала» меня. Но ее мат был совсем другой, чем то, к чему я привык. Это был именно женственный мат. Он был абсолютно сексуальным. Он совершенно органично составлял часть речи, нес в себе ясную эмоцию, был каким-то украшением. Она владела этим языком виртуозно. Я запоминал такие обороты и фразочки. Понемногу и сам осваивал матерные реплики. Но основное пространство, где я мог и хотел присутствие этих слов, – в диалогах с ней. На «безмат» я уже бы не согласился. Может, нужна была эта легкая порочность и тень греха, а может, это была часть того «другого мира», в котором я встречал ее.
С ней вместе я стал и курить. Это то, что я получил от нее, чему научился. Я-то не смог ничему ее научить. Но об этом позже. Для меня это был огромный поворот в жизни. Я, курящий и матерящийся, я изменяющий – это совсем другой я, чем тот я, которого я знал многие годы моей жизни.
Я не курил сам. Я любил ее курение. Любил покурить вместе с ней. Курение – тоже аспект «нельзя» и не должного. В моей жизни, еще с семи лет, курение было связано с травмой обмана, с риском смерти. Так мальчишки пошутили с моей первой сигаретой, внушив мне, что я от нее умру. Я не умер, но сигареты закрыл с легкостью на всю жизнь, никогда не соблазняясь на затяжку. Вплоть до этого момента.
Возможно поэтому, первый поэтический отзвук, который родил во мне ее образ, исходил от ее сигарет.
Дым твоих сигарет
Я вдыхаю всей грудью, как жабрами рыба,
Этот едкий и терпкий, щекочущий дым
Из твоих пряных уст льется слаще эфира.
Покорила меня полукругом рта,
Взором, острым, как тонкие бритвы,
Площадные, колючие, матерные
