больше негде. Диван кожаный, на нем не поспишь. Да и не спит дитя одно. Я вынужден был подвинуться. Почему она писается – для меня загадка, не знаю, писался ли я, когда уже считал до шести, но кажется, нет. Возможно, я просто поздновато начал считать.
Короче, я взял ее на один единственный вечерок – и теперь ночую в детских лужах. После безмятежных месяцев с Кирой, на протяжении которых почти все ночи были неутомительны и тихи, моя постель наконец стала ареной, где хоть одна девица делает, что ей вздумается. Причем, с завидной регулярностью и точно по часам. Как бы усердно мы ни сидели на горшке перед отходом ко сну, в 4 утра мы плывем, и ничто не меняет этого сценария. Памперсы я не покупаю, потому что боюсь сглазить: а вдруг Майка не вернется еще столько суток, сколько их в упаковке… Я встаю, тихо матерюсь, перестилаю простыню, меняю пододеяльник, переодеваю сладко спящую сиротку в очередную свою футболку и засыпаю до рассвета, когда она вскочит и поднимет меня независимо от моих желаний.
Притворяться покойником бесполезно. Она не видела других мертвецов, кроме фальшивого в моей исполнении, и понятия не имеет об их окончательной бездыханности. Боюсь, что создаю у нее превратное представление о безвременно ушедших – она уверена, что пальцы, засунутые им в нос, чмоки и таскание за ухо – это и есть пресловутое «чудо воскрешения».
Я взял Марфу всего на один вечер, «в чем была», прошел стадию трорга, когда одевал ее в свои футболки, и вот я плотоно в этапе принятия – закупил ей в «Детском мире» пакет штанишек, колготок, трусишек, толстовок и две уютные пижамки. Хуже того, в «Перекрёстке» я теперь читаю состав на сосисках, смотрю сроки годности йогуртов, а в холодильнике у меня правит «Фруто-няня».
Наверно, тут надо сказать пару слов о ее матери. Мамаша тезоро Марфы выросла в либеральной до полного беззакония семье дурацкого, на мой вкус, поэта и художницы-постмодернистки. Что они представляли из себя как тесть и тёща – боюсь вспоминать. Невзирая на хиповое нестяжательство и полнейший пофигизм родительских нравов, Майка выросла скрытной, лживенькой, завистливой, ревнивой, тщеславной сукой. Единственное, что делало ее хоть сколь-нибудь прикольной, это страсть к бабам и стейкам. А так – не понимаю, что я в ней нашел. Я был юн, глуп, и это единственное, что мне есть сказать в свою защиту.
В общем, она выросла в семье, где можно было всё. Но не всё было ее целью, а только чужие бабки и возможность не напрягаться. Поэтому ее лесбийские склонности были затоптаны кованым сапогом алчности. Отдавая себе полный отчет в том, что из беспросветного богемного угара в мир дорогого шика ее выведут только природная красота и точный расчет, Майка решила бить наверняка. Искать после развода со мной богатую лесбиянку представлялось погоней за эфемерным случаем – и она пошла на таран в самую гущу зрелых иностранцев. Нанизав на копье своего обаяния десяток состоятельных европейских пенсионеров,
