заменить синь, мужа, сына. Они заменили меня другой мамой. Все верно, семья не терпит пустот. Неужели ты никогда не хотела заглянуть «за»?
Я говорю – мне и обернуться-то пока страшно.
– А я очень хотела. Но ведь этот город не окончательное «за»? Когда вернуться на старт, да что там на старт, даже просто остановиться нельзя, хоть на неделю, хоть на пару дней, тогда остается одно – разогнаться по полной. Для «за» не хватило пол-ляпки, барыга ссука…
Она не понимает, что хватило.
У Риты на завтрак, обед и ужин «кола», она не соблазняется нашей едой, отмахивается – отвали, нет аппетита. К газировке ежедневно положен граммовый десерт. Только Каява может выдержать процесс приготовления в ложке. А меня тошнит, выворачивает наизнанку, и слова отца бьются, бьются в висках: «Никогда, слышишь, никогда, нельзя, нельзя…».
Каява говорит, что ее «за» воняет выгребной ямой, в которой горизонт ограничен бетонными кольцами. А свое «до» она сжигает сама, он здесь ни при чем. Рита плавит свое лицо зажигалкой, уничтожает даты, имена, и они улетают прочь маленькими красными мотыльками.
– Пока есть паспорт, есть надежда, – объясняет Каява. – И у заброшенных домов иногда появляются новые хозяева, и выгребные ямы чистят.
Но Риту это не волнует. Она хочет только заглянуть «за». Добровольно.
Для Каявы она не чушпанка. Единственная. Он никак ее не называет. Просто «ты». Как будто она не заслужила даже «чушпанки».
Я тебя знаю
Так необычно здесь встретить кого-то из того, другого города. Еще страннее тут разглядеть его по-настоящему, наблюдая из-за бетонных углов и кустов шиповника. И вспоминать, как однажды залепил мне в лицо футбольным мячом, как споткнулся об меня на лестнице, как попросил взаймы, чтобы сводить в кафе самую худую и от того самую красивую девочку в школе, а деньги не отдал – и ведь не подавились! Давно это было, с той поры у него расперло бицепсы, а у меня все остальное. Он сильно похорошел, я сильно раздобрела. И теперь подойти и сказать такие редкие здесь слова ох как непросто. Но очень хочется, вдруг ответит «я тебя тоже».
Он – Никита. Сдает капитану Каяве цепного бога и заколачивает дверь. Дверь за холстом паутины, паук так долго тянул лапки к запутавшейся мухе, что сам засох. В стайке у всего свои формы существования: известь в ведре окаменела, а картошка хочет расти, ржавчина накинулась на грабли, как будто они в чем-то виноваты, старая шуба бросается в моль собственным мехом, ботулизм в банке пьет мутный рассол и закусывает огурцами. Чтобы стаечная жизнь не вырвалась, надо всадить дюжину гвоздей, утопить шляпки в трухлявом дереве. Чтобы дешево не блеснул серебряный Иисус от нежданного света фонарика.
Так легко заговорить с Каявой, с Колей, назвать чужую бабушку просто бабушкой, даже Рите можно что-то сказать. А с Никитой очень сложно. Между нами углы и колючая проволока шиповника. И худая красивая девочка, съевшая в кафе мое подростковое счастье.
Я
