пояснил папа.
– Сильнее ста тысяч силачей, – добавил я. Мама рассмеялась, и я уточнил: – Так папа говорит, – и с удовольствием вгрызся в сочную, ярко-красную мякоть.
А вообще, вдвоём надо не только арбузы носить.
Например, мы с папой однажды тащили целый ящик яблок с первого этажа – соседке помогали.
А ещё картошку маме из магазина.
А ещё… ещё можно много всего нести. То особое кухонное молчание, которое про папины сны. И даже сами сны.
Только это непросто очень, но можно, если очень-очень попросить про себя. Ведь сны у папы куда тяжелее арбуза. И даже целой кучи арбузов.
Так что пусть папе будет чуточку полегче. Я справлюсь, правда. Хотя бы просто видеть их – это как с молчанием. Вдвоём легче.
А что ещё тут сделать, я не знаю. Но ничего не делать – нельзя, ведь я – папина вторая рука.
Я обещал.
А арбуз мы потом целую неделю ели. И даже соседке четверть отдали, угостили.
И сны папе стало чуточку легче смотреть, я видел. А «чуточку» – это во сне очень-очень много.
ПАПА ПОЖЕЛАЛ МАМЕ СПОКОЙНОЙ НОЧИ.
Кровать чуть слышно скрипнула, и мама шепнула папе в ответ:
– Да уж, Игорь, надеюсь, ночь будет спокойной.
На что папа ответил:
– Конечно, Ириш. Спи. Сегодня ночь будет совершенно спокойной.
– А завтра?
На некоторое время в комнате повисло то самое молчание, и на прикроватной тумбочке сменились цифры на часах: «10.08 00:00», а потом папа ответил – но уверенности в его голосе я не услышал:
– Конечно, будет.
…От собственного голоса майор Николаев открыл глаза. Земля дрожью отозвалась на близкий разрыв, прошелестела где-то неподалёку автоматная очередь, бьёт в глаза красное, словно кровью умывшееся солнце. Щёку оцарапало взметнувшимся песком, и слух постепенно стал возвращаться, словно кто-то подкручивает громкость в телевизоре.
Николаев шевельнул головой. Жив.
Отполз в сторону. Значит, цел… кажется.
Слух вернулся в полной мере, на мгновенье оглушив какофонией жаркого боя. Во всех смыслах жаркого, август-месяц.
– Тащ командир! Тащ командир! – вплетается в грохот голос одного из бойцов. Заяц?.
Чьи-то руки подхватывают Николаева и тащат прочь из комнаты.
– Живы, товарищ командир?!
– Жив, – успокаивает Николаев, привставая. – Контузило слегка… А так порядок.
Да, это Заяц, санинструктор.
– Точно? – заглядывает он командиру в глаза – обеспокоенный и виноватый, будто… будто… сердце майора прихватывает тревогой.
– Абсолютно, – заверяет Николаев, вытирая – размазывая по лицу – кровь и пыль. – Я долго валялся?
– Да не, сразу вытащили.
Николаев кивает, восстанавливая в памяти предыдущие события – по цепочке, шаг за шагом, словно
