карту и так далее, – отдать маме. Ещё он потребовал снять обручальное кольцо, которое я по-прежнему носил на правой руке. Требование расстаться с кольцом, хоть и временно, страшно расстроило меня. Я пытался уговорить доктора оставить кольцо при мне, не снимать его, но всё было тщетно, пришлось его всё-таки снять. От этого факта мне захотелось плакать, – было чувство, будто меня нарочно хотят добить, разлучить с Лерой, – но я сумел сдержаться.
Далее помню, как меня отвели в мужское отделение ПНД, где первым делом отправили в душ, смыть кровь. Меня поливали чуть тёплой водой, пока не смыли её всю. Затем выдали какие-то местные шмотки, а мою одежду, как я позже узнал, отправили на склад.
Наверное, следует добавить, что я всё ещё, и это отнюдь не удивительно, был изрядно пьян. В таком состоянии, после того как я оделся, меня проводили в палату и указали на только что приготовленную койку. Я лёг и укрылся одеялом. Все ушли. Но где-то через минуту пришли санитарка и медсестра и принялись меня привязывать. Такая их инициатива показалась мне сомнительной и спорной, и я спросил:
– А это обязательно?
– Да, – ответил кто-то.
– Тогда ладно.
И я не стал сопротивляться. Я даже, если так можно выразиться, немного обрадовался: прямо как в кино!
Привязав мои руки к койке, медсестра попросила меня повернуться набок. Я подчинился. Мне друг за другом сделали два укола; и наконец-то оставили в покое. Было около двух с половиной часов ночи.
Минут через пятнадцать я отвязался. Мне сильно хотелось в туалет, но я не хотел спалиться отвязанным, поэтому встал во весь рост на койке, открыл окно, которое находилось прямо возле меня, и справил нужду в него, после чего снова лёг и почти моментально заснул.
В общем, первые три дня я помню довольно смутно. Помню, что, вроде бы, ходил со всеми в столовую, помню уколы, помню таблетки, но в голове нет никаких чётких воспоминаний, лишь мерцания; я в основном спал и больше ничего не делал. Впрочем, как я позже заметил, это происходило почти со всеми вновь поступившими. Видимо, это как-то связано с уколами.
Ещё помню, как пара санитарок и одна медсестра утверждали, что, как только закончатся выходные, меня выпишут. Поэтому я с нетерпением дожидался девятого января. И когда оно наступило, во мне поселилось что-то вроде радости от скорой выписки. Вообще я был уверен, что меня отпустят уже на следующий после поступления день или хотя бы восьмого числа. Но система в психушке оказалась совсем иной, и она явно не собиралась поливать мне. Поэтому, когда девятого января доктора вызвали меня на комиссию, точнее, на разговор, во время которого мне задавали множество вопросов, причём моментами перекрёстно, – будто хотели сбить меня толку, – и пытались выяснить мотивы, по которым я пытался покончить с собой, на мой недоумённый вопрос: «выпишут ли меня сегодня?» главный, по фамилии Ким, ответил: «ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра тебя никто не выпишет», я был, мягко говоря, ошарашен. Явно накрывались работа, возможность
