были Просветленными Дома Мечей с незапамятных времен?
– А вот теперь пусть они попробуют меня осудить! – говорит мать.
Она шагает по полуночно-синему ковру, украшенному золотым термоядерным клинком: он зовется мечом Сен-Сисмод, в честь нашего предка, который его разработал.
Мать останавливается на острие лезвия и, торжествуя, охватывает себя руками.
– Ни один Просветленный никогда не отдавал больше меня! – Мать поворачивается к Эммиту, своему секретарю.
Тот сияет от гордости.
– Ваш Удел любит вас! – захлебывается от избытка чувств Камень Эммит, бешено рукоплеща. – И все девять Уделов!
– Так и есть, правда? – Отала приглаживает волосы, растворяясь в этом мгновении.
Будь она кошкой – замурлыкала бы.
Дюна негромко ворчит.
– Можно было обойтись и без этого, – горько замечает он. – Розель еще слишком молода. Она не готова к войне!
Отала приходит в себя и с прищуром смотрит на ассистентов.
– Оставьте нас.
Клара и Эммит так торопятся покинуть комнату, что едва не сталкиваются у двери. Я поворачиваюсь, намереваясь выйти следом.
– Останься, Розель, – велит Дюна.
Я колеблюсь и смотрю на мать – позволит ли она. Но та молчит, дожидается, пока выйдут посторонние, закрывает за ними бронзовые двери, а потом поворачивается к Дюне:
– Дело сделано, – насмешливо заявляет она.
– Ты можешь все отменить, – настаивает Дюна. – Спасти Розель!
Он застыл от едва сдерживаемого гнева, и лишь одна рука дергается у меча, висящего в ножнах на талии. Я смотрю во все глаза – хорошо знаю эту агрессивную позу. Он так всегда делает перед атакой.
– Ты ее недооцениваешь, – отвечает мать. – Розель стойкая и выживет в любой ситуации. В ней моя кровь.
– Ты прольешь эту кровь!
Дюна прищуривает глаза песочного цвета, а потом угрожающе шагает к матери. Я реагирую автоматически – встаю между ментором и Просветленной, как меня учили. При этом кладу руку на эфес собственного оружия. С недвусмысленным предостережением смотрю на Дюну.
– Видишь? – Он машет рукой в мою сторону. – Она лишь хочет защитить тебя, Отала. Не нужно ее бояться. Розель никогда не навредит ни тебе, ни Габриэлю. Она любит вас.
– Ты о ней слишком печешься, – шипит мать.
Она обходит кушетку, обитую золотистым шелком, так, чтобы та оказалась между ней и нами. Дюна скрежещет зубами. Не совсем понимаю, в чем его обвиняют.
– Разумеется! Я учил ее с тех пор, как она начала ползать. – Дюна потирает темную утреннюю щетину на подбородке. – Я всегда обращался с ней с уважением.
– О, да. Вы так близки. Она смотрит на тебя как на отца!
– Мы с тобой знаем, что ее собственный отец ею не интересуется.
Отала машет рукой, словно
