или инструмента пыток очень тревожной формы.
Баландин мыкался теперь на ближней местности, как музыкант с пустым футляром, чьей игры никто не хочет, и с ухмылкой осматривал свой небольшой кратер, свой собственный вклад во все это безобразие.
Вклад не полный – начиналось лучше, чем кончилось. Сидя за столом Баландина, можно было пощупать начало толстенькой пачечки его увлекательнейшего чтива. Много было планов и так много работы. Уже первые страницы так чудно притягивали и растворяли внимание, толщина непочатой стопки листов так радовала пальцы. И вдруг уже пусто под ладонью. И некуда идти. О это волшебное чувство: некуда идти. Очнуться, стоя посреди знакомой степи, и некуда идти.
По привычке на службу без опозданий, и ничего другого не остается делать, как уйти из дому на весь жаркий день и шататься по скелету с руками в карманах брюк и босыми ногами внутри ботинок. Публикации Баландина и раньше вызывали одобрительные кивки лишь у нескольких человек, сумевших их прочесть. А нынче главная его работа ушла в болото и вызывает одобрительную ухмылку лишь у скелета, ощерившегося целым этажом пустых окон.
Тем самым вечером аварии Баландин вскрикнул «отстаньте!» тонким плачущим голосом после того, как всё в цехе остановилось и вдруг потекло, и стены цеха как обрывки грязной бумажной салфетки мягко упали на зеленый ковер. И вдобавок к его «отстаньте!» ничего не скажешь. Пригорюнился коллектив. Но все, позабыв о себе, бросились утешать его́, теребящего свои записи, записи…
И это его «отстаньте!» тонким бледным лучом вонзилось в сухую степь, и в этой жаре до сих пор как будто оно продолжало дрожать противной нотой торчащей тут блестящей двуручной пилы. – Уже и после того будто, как игравший на пиле пильщик оставил ее тут, и все слушатели его концерта игры на пиле и он сам уже давно как разошлись и сидели уже все одновременно за своими под скатертью светлыми столами и синхронно тепло ужинали в теплоте своих семей синхронным вечером, без сожаления теряя память об исчезнувших предметах.
Над своей неудачей и над всеми мыслями человечьими Баландин готов был первым потешаться, но и себе готов был выделить время погрустить, оборачиваясь мысленно к первым рядам в мысленном своем театре.
В этом темном маленьком зале не было свободных мест. И слабый мерцающий огонек радостного ожидания в глазах плотных рядов его́ зрителей умолял его не грустить и неспешно поискать и потихоньку развить хоть какую-нибудь, пусть даже жалкую импровизацию, они поддержат что угодно, они будут тихо ждать в своих темных рядах продолжения.
Но возобновлять работу в прежнем виде не имело смысла. Пачку записей можно швырнуть на ветер из верхнего окна, из своего кабинета. Записанные слова освободились от принудительного осуществления и овеществления и весело порхали рядом на свежем воздухе.
Однако, как будто что-то уже хотело уютно устроиться на освободившееся место. Все
