новый паспорт в консульстве, а до этого я не смогу вылететь. Полная чушь. Конечно, она не поверила:
– Ты завел себе девушку?
– Нет, – сказал я.
– Тебя кто-то околдовал? Приехать тебя забрать?
– Пока не надо, – сказала я.
И вот перед нами расстилался месяц. Денег осталось мало, и мы переехали в кемпинг, уговорили каких-то туристов продать нам за две копейки свою палатку. В рестораны мы ходить перестали – соорудили очаг, покупали в магазине продукты и сами готовили. Наступил ноябрь, начались дожди. Плавать под дождем было по кайфу. А затем я мерз и согреться мог только в палатке. Теперь мы по многу часов сидели в палатке и молчали.
Я как будто раздвоился. Одна часть меня и днем, и ночью находилась в невероятном ужасе. Я не понимал, что и, главное, зачем я делаю. Зачем я гублю свою жизнь?! Я знал совершенно точно, что очень люблю свою жену и ребенка и работу – и совершенно равнодушен к Маше. Маша была какая-то запредельная, она была всегда не со мной, даже когда мы обнимались. Зачем я здесь?
И одновременно вторая часть меня успокоилась и просто жила. Жила намного тише, чем в Москве. Она – эта моя часть – позабыла про работу, про Москву, про семью, разгуливала в шортах по горам, купалась, ела, пила – и жила так безмятежно, как я еще никогда раньше не жил. И чем безмятежнее была одна часть – тем ужаснее было другой. И чем я больше приходил в ужас, тем больше успокаивался.
Мы обзавелись небольшим хозяйством. Купили сковородку, и Маша пекла на огне блины. Вообще все у нее в руках ладилось – она чинила старую палатку, готовила, раздобыла где-то спальники. Она легко взбиралась на гору, прекрасно плавала, никогда не раздражалась и, казалось, что ей абсолютно все нравится.
«Пора писать книгу, – подумал я, – раз уж я оказался тут взаперти, нужно воспользоваться и написать книгу, о которой я всю жизнь мечтал». И впервые после появления Маши я открыл компьютер. У меня было много-много подготовительных материалов, которые должны были стать основой книги. Я читал их, дописывал, систематизировал, писал новые заметки, и чем больше писал, тем сильнее запутывался. Еще в палатке было ужасно неудобно: сидеть по-турецки я не умел, и у меня болела спина. Не говоря уж о том, что надо было часто ходить в ближайшее кафе заряжать компьютер. Все время писать в кафе – не было денег. Если бы Маша мне мешала, можно было бы сорваться и накричать – свалить на нее неуспех моей писательской затеи. Но Маша стала образцовой подругой неудачливого писателя. Пока я мучался над текстом, она гуляла, плавала, но к моменту, как я отчаивался, она всегда оказывалась рядом и уводила меня подальше от компьютера. Постепенно мои заметки стали казаться мне огромным безобразным распухающим монстром, и если бы я писал их как встарь на бумаге, я бы в какой-то момент отчаяния просто их сжег. Но они жили в компьютере – сжечь их можно было только вместе с компьютером, стереть несложно, но не эффектно – так что они сохранились, просто со временем я стал все реже открывать компьютер.
Через три недели я проснулся, поглядел на Машу и понял, что пора возвращаться. Мы встали, окунулись в море, вскипятили чайник, и я сказал.
– Мне пора
Маша сразу поняла:
